Я потерял твое письмо

Александр Межиров, Семен Гудзенко и Михаил Луконин смотрят на Павла Антокольского (слева). Фото из архива Зои Межировой

Я была знакома с Лукониным, знала лучшие его стихи чуть ли не с самого раннего детства – мой отец, Александр Межиров, наизусть неоднократно читал их нам дома. Особенно часто вот этот отрывок. Его музыка никогда не забывалась –

...Я потерял твое письмо

здесь где-то, на снегу.

По старой лыжне в эту ночь

вернуться не могу.

А как жило твое письмо,

волнуясь за меня,

мое убежище,

моя

веселая броня!

Оно снега укором жгло,

оно грозило как могло,

просило: «Победи!»

Оно спасеньем залегло

в карманчик на груди.

Я потерял твое письмо

здесь где-то, на снегу.

А вдруг

оно зашелестит

и попадет к врагу?

Наткнувшись на мои следы,

он кинется за мной

по лыжне

узенькой

моей

тропинкою лесной.

И лыжи черные его,

слетая

с вышины,

перевернут

твое

письмо

перед лицом луны.

Обрадуется белофинн,

язык ему знаком.

Твой почерк, освещая,

он разберет тайком.

И позавидует он мне,

метнется

по моей

лыжне…

Твое письмо верну я –

тут, прислонясь к сосне.

1939 (Из стихотворения «Письмо»)

Мне всегда очень нравились строчки – «перевернут/ твое/ письмо/ перед лицом луны» – и ритм, и образы, и чувства всего стихотворения. В этих стихах был выражен весь характер Луконина, его нежность и сила, – что совсем нечастое сочетание. В нем и в жизни был какой-то сгусток энергий, непохожих на другие – плотной, уверенной и в то же время мягкой, чуткой.

Межиров на своем авторском вечере 1974 года в Останкинской телестудии дважды говорил о Михаиле Кузьмиче: «Замечательно было сказано у покойного Луконина: «Жили мы на войне». Эта мысль Межирову была очень близка, ведь и у него были строки, в которых он настаивал повтором: «Мы писали о жизни... о жизни,/ Неделимой на мир и войну...» И почти уже в конце своего выступления он произнес важные слова о Луконине: «Вот интересный вопрос (Межиров читает записку): «Если бы вам сейчас было 20 лет, были бы вы поэтом и о чем бы вы писали?» Да, это вопрос нешуточный. Я-то убежден, что был бы, а как было бы по-настоящему, это ведь неизвестно. В чем я убежден – что я писал бы стихи. А поэтом... это слово для меня слишком дорого. В связи с этим я хотел бы сказать о Луконине, он только-только от нас ушел. Он оказал огромное влияние на поэзию молодых и на чуть более старший возраст. Но это не замечено, об этом не сказано ни слова».

Межиров очень ценил Луконина и всегда любил его. Есть замечательная фотография, на ней рано ушедший из жизни Семен Гудзенко и рядом – Межиров и Луконин, все они смотрят внимательно и с восторженной любовью на Павла Григорьевича Антокольского, который тогда вводил в литературную жизнь многих молодых поэтов фронтового поколения, очень им помогая.

Увидела я впервые Михаила Кузьмича на Всесоюзном совещании молодых писателей в 1975 году. Неожиданно стало известно, что я попала на семинар, который он будет вести. Мне запомнилось, как он размашисто вошел в аудиторию – элегантный, в легкой, осенне-весенней, не москвошвея, кепке в мелкие квадратики (темно-красные и черные с серыми вперемешку, если не ошибаюсь), которая ему необычайно шла, и сразу всех покорил своим видом и тем, как держался, – просто, общительно, обладая невероятно притягательным природным обаянием. А я все думала – что же он ощутит, когда узнает, что дочь его любимейшего друга, с которым был давно разведен непоправимыми обстоятельствами, оказалась на его семинаре... Для моего отца и для Луконина эта мучительная ссора никогда не была преодолена. Я не буду касаться очень личных ее причин, но задумалась в те дни о странностях судьбы, даже решила, что, может быть, неспроста меня кто-то «поместил» на семинар Луконина. Но в действительности все-таки мне кажется, это была чистая случайность. Хотя случайностей, как говорят мудрецы, не бывает.

Но все вышло хорошо. Его природный артистизм, ум и тонкость не дали просочиться и малейшему неудобству в наше общение. Рукопись моей будущей первой книги рассматривали, когда он отсутствовал. Дело в том, что Луконин вел наш семинар, а Евгений Евтушенко, Владимир Цыбин и Марк Соболь были его заместителями. Это и понятно – Михаил Кузьмич в то время занимал должность секретаря Союза писателей СССР по переводам с языков народов союзных республик и мог быть отвлечен неожиданным и неотложным делом в Большом Союзе, как его тогда называли, что и произошло.

Я совсем не помню, как проходил этот семинар. По-моему, он продолжался целую неделю или дольше, потому что молодых поэтов на нем присутствовало множество. После его завершения было праздничное застолье руководителей с нами, семинаристами, в обычно закрытой, использовавшейся только для важных банкетов с высокими гостями, удлиненной комнате у тогдашнего буфета на первом этаже ЦДЛ. На этот раз комната была предоставлена всем нам. Говорят, Михаил Кузьмич тогда сам, как говорится, из своего кармана, заплатил за весь наш совершенно роскошный стол. Широта жестов тоже была чертой его характера.

И вот летний Коктебель следующего, 1976 года. Я стою в длинной очереди к телефону-автомату Дома творчества писателей, чтобы, как обычно, позвонить домой в Москву. Трубку берет мой отец. Первой его фразой было оглушительное: «Миша Луконин умер». Как острой секирой на мгновение перерезало в ногах поток крови. Больше мы ни о чем не говорили. Я бросилась в местную сельскую библиотеку, чтобы взять книги стихов Михаила Луконина, их оказалось там много. В них ярко присутствовала своя, луконинского звучания и тона интонация, и хотелось опять ее услышать, прочувствовать, повторить в этот тяжелый момент. Так я проводила Михаила Луконина...

А теперь ставлю за него в церкви свечу перед распятием. Покойтесь с миром, Михаил Кузьмич. Вы так рано ушли от нас. Но ваш дух – живой и не поколебленный смертью в ваших лучших стихах – так никогда и не потеряет своей силы, как и наши думы о вас и вечные воспоминания.

Иссакуа, штат Вашингтон (США)