Дурацкая история

Вот набьют друг другу морду, все девушки и разбегутся. Адриан Ханс ван Остаде. Кутящие крестьяне, 1635. Старая пинакотека, Мюнхен

Человеческая жизнь трагична, это факт. Просто сама по себе, просто потому, что человек одинок, быстротечен и его вечно тянет в свинства – и полюбоваться красотой, одно другому всегда оказывается не помехой. И удивление всякий раз от этого является предметом литературы. Не нужны войны, «потерянные поколения», можно описывать жизнь как она есть, не разглашая тайны, и если ты хороший стилист, обладаешь чувством меры и юмора и не моралист – окей.

«Красивые, двадцатилетние» Марека Хласко (1934–1969), мемуары («литературная автобиография»), написанные в 32, а в 35 он покончит с собой, звучат поколенчески, как «Прекрасные и проклятые» Фицджеральда, «Нагие и мертвые» Нормана Мейлера, и поколенчески же там многое объясняется войной, начавшейся с оккупации Польши Германией и закончившейся оккупацией Советским Союзом. Многое, да не все. Советская среда питательна для свинства, война вообще лучшее оправдание, но Хласко берет их как материал, а не причину.

«Мне никогда не удавалось понять, в чем беда польской литературы. Если рассуждать логически, мало у какого еще народа имеется столько оснований для создания хорошей литературы. У нас есть все: куча бед, политические убийства, вечная оккупация, доносительство, нищета, отчаяние, пьянство – что еще нужно, скажите на милость?» («Красивые, двадцатилетние», а также рассказ «Первый шаг в облаках» цитируются в переводе Старосельской.) Хласко прав, этого мало, в его рассказах сборника «Первый шаг в облаках» (вышедшего, когда ему было 22, и переизданного на следующий год и через год снова, вплоть до премии Объединения польских книжных издателей в 1958-м, а потом он уехал на Запад, и переиздавать перестали) есть больше, чем чувство польское или поколенческое: «…Меня называли Хемингуэем из Колюшек (городок в Лодзинском воеводстве. – А.К.). То, что я начал писать, еще когда Хемингуэй в Польше числился растлителем молодежи и певцом атомной бомбы, и читать его книг не мог, поскольку не знал английского… разумеется, ускользнуло от внимания наших критиков».

В целом быть Хемингуэем не западло, и тот, кто додумался до метода «айсберга», славный парень, единственно – ошибся с героем: «По ком звонит колокол» считался пасквилем на гражданскую войну (в Польше и странах социализма. – А.К.); после 1956 года книгу признали блестящим образцом романтизма, Роберта Джордана – образцовым солдатом, и вообще все пошло как надо: самый слабый роман Хемингуэя объявили самым лучшим. А там всего-то приезжает малый взрывать мосты, убивать людей и умереть как мужчина. Впутывается не задумываясь в самое страшное, что может выпасть на долю народа: в гражданскую войну. При этом Джордан не коммунист и не фашист; он просто хочет погибнуть как мужчина. А если я не хочу погибать как мужчина, тогда что? А если я хочу отойти в мир иной владельцем участка на Грохове (микрорайон в Варшаве. – А.К.), окруженным кучей детей и внуков, тогда что? Может, я не желаю носиться с винтовкой по полю и стоять с непокрытой головой перед карательным взводом – ну и что? Тем не менее именно эту книгу Хемингуэя сочли самой лучшей; и так прикончили старого Папу».

Бог ты мой, какие мерзавцы, которых в «Красивых…», «Обращенном в Яффе» (1966) и других крупных вещах Хласко зовут так же, как писателя, его персонажи. Они не герои, как Джордан, но им больше, чем ему, идет быть героями литературы подтекста, ни малейшего дисбаланса, они как рыбка в мутной и грязной воде. Где у Хемингуэя в подтексте идеалы и звонкие слова о дружбе и чести, у Хласко – глухой трагизм без оправданий. Мрачно? Да. Но тянутся, тянутся и его герои к свету и всему такому, по-своему, по-скотски, как в лучшем, заглавном рассказе «Первого шага в облаках» – о профессиональных подглядывателях жизни, высмотревших влюбленную парочку на огородах и от безнадеги набивших кавалеру морду:

«– Кончится у них теперь любовь, – сказал пан Генек. – По себе знаю: случись со мной такое, я бы девушку разлюбил.

Он вдруг помрачнел: опять почувствовал внутри тоскливую пустоту. Огороды остались позади; они снова шли по улице.

– Нет, – сказал Хенек. – Не будут они друг друга больше любить. Со мной когда-то было похожее. И я потом эту девушку любить не смог.

– У каждого было похожее, – сказал Малишевский. – Но зачем ты ему по роже дал?

– Он меня первый ударил, – сказал Хенек. – Пивка выпить зайдем?

– Можно. Девушка-то, наверно, больше уже не придет.

– Не придет, наверно, – сказал пан Генек. – И за что вы ее так обозвали?

– Мою девушку тоже когда-то так обозвали, – сказал Малишевский. – За что, до сих пор, ей-богу, не знаю.

– И не влюблялись больше?

– Нет, – сказал Малишевский. Помолчал и добавил с неожиданной злостью: – Оставьте вы меня, черт подери, в покое! Не верю я ни в какую любовь. И бабе своей не верю. Никому не верю.

– Дурацкая история, – сказал Хенек».

Ага. Впрочем, самая обычная. И знаете, в его историях нет кульминаций – кусочек течения жизни: открылось, закрылось, промелькнуло – и выхода, финала поэтому тоже нет. И не мерзавцы его герои по большому счету – просто рыбки в воде.