Сердце с перцем

Из всех своих книг больше всего Набоков любил именно «Лолиту». Кадр из фильма «Лолита». 1962

«Моя голова разговаривает по-английски, мое сердце – по-русски, и мое ухо – по-французски». Это из интервью Life в 1964-м, когда Набокова второй раз подряд (из четырех), после прославившей его «Лолиты» (1955), выдвинули на Нобелевскую премию (и написать бы там пришлось в формулировке «за манифестирующую нефригидность», или «интеллектуальную флагелляцию», или «систематическое раззадоривание высоких инстинктов и оживление нравственных канонов»). Но – не дали, не нашли общий язык, как голова, сердце и уши или ухо в той фразе о себе.

Тем не менее в русском сердце «Лолиты» и других вещей Набокова – нелюбовь к Достоевскому. И в «Лекциях по русской литературе»: «Я испытываю чувство некоторой неловкости, говоря о Достоевском. В своих лекциях я обычно смотрю на литературу под единственным интересным мне углом, то есть как на явление мирового искусства и проявление личного таланта. С этой точки зрения Достоевский писатель не великий, а довольно посредственный, со вспышками непревзойденного юмора, которые, увы, чередуются с длинными пустошами литературных банальностей» – и далее: «Не скрою, мне страстно хочется Достоевского развенчать».

Подставить Достоевского просто, он сам подставился историями о девочке, маленькой, в бане, куда ее для него привела гувернантка: Матреша у Ставрогина в «Бесах», четырнадцатилетняя и снящаяся пятилетняя девочки Свидригайлова в «Преступлении и наказании»; в «Братьях Карамазовых» и т.д. Но чтоб посвятить этому роман, у Достоевского не дошло. Набоков это делает за него, но сначала пробует тему там и сям: в стихотворении «Лилит» 1928 года (где умерший думает, что в раю, видит – «девочка нагая/ с речною лилией в кудрях/ стройна, как женщина, и нежно/ цвели сосцы» – и вспоминает «как дочка мельника меньшая/ шла из воды, вся золотая/ с бородкой мокрой между ног», а потом оказывается, что он в аду), но еще до этого, в 1923-м, был перевод «Алисы в Стране чудес», где Аня-Алиса еще (уже) та нимфетка; потом «Камера обскура» (1933) с темой такой нездоровой страсти взрослого мужчины к девочке-подростку, потом «Дар» (1938), где Щёголев говорит «Эх, кабы у меня было времячко, я бы такой роман накатал... Из настоящей жизни. Вот представьте себе такую историю: старый пес, но еще в соку, с огнем, с жаждой счастья, знакомится с вдовицей, а у нее дочка, совсем еще девочка, – знаете, когда еще ничего не оформилось, а уже ходит так, что с ума можно сойти», – и сразу, не откладывая уже, находит время: «Волшебник» (1939, опубл. 1986) – собственно, «Лолита» как таковая, ни прибавить ни отнять. Но Набоков «Волшебника» не публикует: «Сначала я написал небольшой рассказ на эту же тему. Главного героя звали Артуром. Они путешествовали через всю Францию. Но я не опубликовал ту вещь. Девочка была неживой»).

Еще более загадочно, что высказавшись и переиродив наконец Достоевского, когда девочка вышла живой, Набоков несколько раз порывался (перелавливала жена) по-настоящему сжечь рукопись «Лолиты». Считается – из-за отказов издательств. Впрочем, что значит «переиродил» – у Свидригайлова во сне: «Ему вдруг показалось, что длинные черные ресницы ее как будто вздрагивают и мигают, как бы приподнимаются, и из-под них выглядывает лукавый, острый, какой-то недетски-подмигивающий глазок, точно девочка не спит и притворяется. Да, так и есть: ее губки раздвигаются в улыбку; кончики губок вздрагивают, как бы еще сдерживаясь. Но вот уже она совсем перестала сдерживаться; это уже смех, явный смех; что-то нахальное, вызывающее светится в этом совсем не детском лице; это разврат, это лицо камелии, нахальное лицо продажной камелии из француженок. Вот, уже совсем не таясь, открываются оба глаза: они обводят его огненным и бесстыдным взглядом, они зовут его, смеются... Что-то бесконечно безобразное и оскорбительное было в этом смехе, в этих глазах, во всей этой мерзости в лице ребенка. «Как! пятилетняя! – прошептал в настоящем ужасе Свидригайлов, – это... что ж это такое?»

Это, пожалуй, то, через что Набоков не посмел переступить, Лолите – двенадцать.

Нет, конечно, он запутывал следы: мол, не в Достоевском дело, а в Эдгаре По, все нормально, по-американски: Гумберт Гумберт звучит как «Вильсон Вильсон», он в гостинице записывается «Эдгаром Г.  Гумбертом», а в детстве был влюблен, что и стало причиной, в маленькую девочку Аннабель Ли – «Аннабель Ли», стихотворение По, посвященное умершей жене, вышедшей за него, когда ей было тринадцать. Все так, но уши торчат: «Лолита» – единственный из девяти романов Набокова, который он сам перевел на русский (автобиография «Убедительное доказательство», ставшая «Другими берегами», не в счет, она была не переведена, а заново по-русски написана), никому другому не доверил.

Удовлетворился ли Набоков зримой победой? Нет, не удовлетворился: нимфетка Достоевского была и стала его наваждением – казалось бы, выговорил тему, всю, до конца, всё, закрыл, но нет, и найденное слово «нимфетка» затем постоянно во всех романах, и сами нимфетки теперь уж везде, вплоть до последнего, неоконченного «Лаура и ее оригинал», где одного из героев зовут Губерт Г.  Губерт.

«Мои знания о нимфетках не выходят за пределы научного интереса, уверяю вас. Я равнодушен к маленьким девочкам» – да, верим. «Я ничто, а «Лолита» – всё»; верим, конечно. «Но из всех моих книг больше всего я люблю именно «Лолиту» – да, и еще Достоевского. 

Харьков