Мания правдоискательства

Может быть, роковую ошибку режиссер Василий Шукшин совершил при распределении ролей, поручив главную роль в «Калине красной» актеру Василию Шукшину? Кадр из фильма «Калина красная». 1973

Шукшина я знал шапочно: видел мельком пару раз и однажды говорил по телефону – незадолго до его смерти. Он мне сам позвонил – поблагодарить за статью в журнале «Нева», где я писал о четырех фильмах: «Цвет граната» Параджанова, «Мольба» Абуладзе, «Солярис» Тарковского и «Печки‑лавочки» Шукшина. Мы проболтали с ним с час – плюс‑минус. Он как раз только что закончил монтаж «Калины красной» и приглашал меня на просмотр. О «Калине красной» я тоже написал статью, но Шукшин уже умер. А тогда мне показалось, что он не очень уверен в своем новом фильме. «Теперь я бы сделал все иначе», – вот его фраза, которую я запомнил. Незадолго до его смерти я видел его на встрече в БДТ, где Товстоногов собирался ставить спектакль по его рассказам. Он был под сильным впечатлением от заседания редколлегии журнала «Наш современник», в составе которой успел пробыть всего один месяц: березофилы пытались водрузить его на свое знамя – не было гроша, да вдруг алтын.

− Несколько часов кряду – о чем, думаете, говорили? О деревенской прозе? Нет, только о евреях. Ни о чем больше. Мозги напрочь забиты евреями, − рассказывал Василий Макарович.

Думаю, если бы не смерть, сам бы вышел из редколлегии – не выдержал бы. Любимый ученик Михаила Ромма не был юдоедом.

И вот столько лет спустя я снова пишу о Шукшине.

Почему?

Не только по юбилейному поводу – 90 лет со дня рождения. Мало ли юбилеев, которые я оставляю без внимания.

Честно: ввиду одного качества Шукшина как художника, мне необычайно близкого. Как и он, я ультраправдист. Никакого отношения к «Правде», в которой я напечатался лишь однажды.

Не знаю, как сейчас, но во времена Шукшина, да и позже, в советских психушках сидели люди с фантастическим диагнозом: мания правдоискательства. Естественная, неистребимая тяга человека к правде рассматривалась как болезнь людьми, для которых ложь – основа их существования. Ничего удивительного – в стране слепых зрячий кажется уродом.

Герои Шукшина гуляли на воле, но среди них – эпидемическая вспышка этой советской болезни. По тогдашнему государственному табелю о политических болезнях я ставлю автору посмертный диагноз: мания правдоискательства.

Без этой мании не было бы художника. Ему повезло – он умер на пике славы, в разгар похвал, обрушившихся на «Калину красную». Если бы не умер, то стал бы в конце концов чудиком – совпал бы с главным типом, выведенным им в литературе. Точнее, введенным им в литературу: из жизни.

Чудик – значит человек с мозгами набекрень. О таких говорят без слов – жестом: покручивая пальцем у виска.

Шукшина не успели приручить, а он не успел разочаровать. Из мертвого волка норовили сделать домашнего пса. Кто только не пытался приспособить его к собственным идеологическим нуждам: русофилы, либералы, официалы! Посмертно он даже Ленинскую премию отхватил, а я вот тиснул о нем статью в «Правде», сам факт публикации в которой мне ставили в упрек.

Мертвый художник во всех отношениях удобнее живого: Бродский, Высоцкий, Довлатов, Шукшин…

Статью для «Правды» я назвал «Нужда в правде». Статья прошла, а заголовок сняли, показался слишком острым.

– А как же с названием газеты? – удивился я.

Жгучее стремление Шукшина к правде – чисто русское. Больше того – советское. Он так и не прорвался к ней сквозь каменную толщу лжи.

Он много не додумал – не успел. Торопился, а не успел. Либо не смог.

Он был похож на своих героев. Иногда до полного с ними совпадения. В отличие от них он был художником. 

Внезапная его смерть осенью 74‑го года потрясла зрителей по аналогии – за несколько месяцев до того погиб на экране герой его последней ленты Егор Прокудин. Словно бы вымышленной этой смертью Шукшин предсказал смерть настоящую. Смертью героя – свою смерть. Две точки зрения – героя и автора – совместились в этом фильме в одну. Это все равно как если бы «Братья Карамазовы» были написаны не Достоевским, а одним из Карамазовых. Если быть точнее и конкретнее: Димой Карамазовым. То есть без дистанции и остранения: без авторской оценки, без этической реакции, без оппонирования ему других героев, без сюжетной дислокации.

Произошло не предусмотренное автором смещение, непредвиденный сдвиг: кого же все‑таки играет Шукшин – закоренелого рецидивиста или самого себя? Может быть, роковую ошибку режиссер Василий Шукшин совершил при распределении ролей, поручив главную роль в «Калине красной» актеру Василию Шукшину? Или напротив – оказался как художник недостаточно смел, чтобы решиться на сугубо автобиографический фильм, как спустя всего год Андрей Тарковский в «Зеркале»?

Старик Максим из рассказа Шукшина «Наказ» сообщает племяннику одну поучительную историю, «но оттого, что история его не вышла такой разительной и глубокой, какой жила в его душе, он скис, как‑то даже отрезвел и погрустнел». Схожее чувство испытывал и Шукшин.

Михаил Ромм предсказывал, что рано или поздно ему придется выбрать: кино или литература. Шукшин вспомнил о словах своего учителя незадолго до смерти: «И поэтому решаю: конец кино! Конец всему, что мешает мне писать!.. Нет больше никаких компромиссов! Конец суете! Остаюсь со стопкой чистой бумаги».

Постоянно ощущал он неадекватность им созданного той тревоге, которую крепко держал на сердце.

Литературы ему было мало. Как и кинематографа.

Шукшин был правдив настолько, что стремление к правде и есть его самый большой талант. Искусство для Шукшина – это прежде всего правда, а потом уже искусство.

Свой среди своих, Шукшин знал своим цену. У него было типичное лицо – его узнавали на улице, но долго не могли вспомнить, где видели: на Севере, куда ездили за длинным рублем, или в отделении милиции, или в подворотне, где раздавили одну на троих и тянули из горлá?

Сдерживаемый оптимистическим уставом советской литературы и подцензурным ее существованием, он смог реализовать трагическое свое сознание только однажды – в историческом романе о казацком атамане Стеньке Разине. Пожалуй, трудно назвать шукшинского Стеньку Разина историческим героем – уж очень он похож на обычных, современных героев Шукшина. Такой же «крутой, гордый, даже самонадеянный, несговорчивый, порою жестокий – в таком‑то, жила в нем мягкая, добрая душа, которая могла жалеть и страдать». Привожу жалостливую авторскую характеристику, хотя по прочтении романа согласиться с ней трудно.

Обычный шукшинский характер, психологический стереотип, перенесенный в прошлое, чтобы проверить в большом масштабе его наклонности и потенции – что же сумеет сделать этот герой, если выпустить его на исторический простор и дать волю и перспективу?

В плане положительном – немного. В плане негативном – море крови: выброс персидской княжны в набежавшую волну – самый невинный из его поступков.

Шукшин написал резко и решительно антигосударственный роман. Первое, что делал, захватив город, Стенька, – жег бумаги: ненависть не только к бюрократизации русской жизни, но и к цивилизации вообще. Какая, к черту, цивилизация, когда вслед за бумагами Стенька зверски расправлялся с властями предержащими, не делая исключения ни для их жен, ни для детей – и изуродованные трупы плыли по Волге.

Стенька Разин в обрисовке Шукшина – бандит, припадочный, садист, изверг, изувер. И тем не менее Шукшин берет его сторону. «Государство к тому времени уже вовлекло человека в свой тяжелый, медленный, безысходный круг: бумага, как змея, обрела парализующую силу!»

Судьба у него трагическая – внезапная смерть в 45 лет. Один в поле не воин, он не выдержал борьбы за истину, за ее жизненный минимум, который явно не ко двору, но без которого – никак.

Не алкоголизм, а мания правдоискательства привела его к острой сердечной недостаточности: 2 октября 1974 года он умер на съемках чужого фильма.

Что касается меня, то я хочу сейчас понять феномен Шукшина, а не возложить на его могилу очередной словесный венок. 

Нью‑Йорк