Здесь, в Гефсиманском саду

Смотришь на эти предельно безыскусные строчки Окуджавы и не поймешь, чем они так обжигают душу. Фото 1976 года. Федеральный архив Германии

Жизнь кипит.

...А я вот недавно чудесную актрису Манану Менабде слыхал. Прочла она вслух одно – всего одно – стихотвореньице (в Интернете это легко можно найти). Простенькое‑простенькое, спокойное‑спокойное, ну совсем уж простое, а у меня душа перевернулась, как в старину любили выражаться.

И что в нем, в этом стихотвореньице, чем оно такое особенное? Какой такой человек его написал – неужто такой уж он необычный? Может ли такое быть?

Ну, Окуджава написал. Ну и что, что Окуджава. Ни замысловатейших спондеев в нем, ни пиррихиев – и что у него за манера такая? Ну вот гляжу я и ничего не понимаю.

Сколько раз я это испытал: прочтешь что‑то новое у него и подумаешь: ну ничего он в этот раз не сказал, ну совсем ничего, ну неужели и в этом что‑то есть? Простое до какого‑то последнего предела простоты, сухое, как тот песок, как посох сухое – ну что в нем может быть? И вдруг через месяц, через два, через полгода, год всплывает строка, и даже не помнишь, чья она, и такая с ней вместе необыкновенная радость, как будто вот они – небеса обетованные, как будто ожил тот сухой посох.

Сколько раз зацветал в моей душе этот посох, сколько раз это чудо наяву случалось, и, может, потому всегда досадно мне было, когда кто‑нибудь (а были случаи, когда даже люди, которые его любили и которых он любил), что‑то не то говорил о его стихах. Стихи, мол, его – они не бог весть что, а вот вместе с мелодией... Теперь‑то уж, конечно, очень редко такое говорят, а раньше случалось.

Может, потому досадно, что сам я боялся даже услышать мелодию его «Новогодней елки»: знал, что сразу забуду, как звучат эти строки отдельно от нее. Потому что и с «Часовыми любви» то же самое было, и с музыкантом, который там «в лесу под деревом наигрывает вальс», и со многими, многими его вещами.

Люблю его песни, люблю не меньше стихов, но вот не могу, не умею возвращаться назад от намертво слившейся со строками мелодии, и мучаюсь, бывает, и вспоминаю, и не могу вспомнить, как звучали они прежде, чем так обжигали они меня, когда были просто строками на бумаге. Ему‑то это было легко, да он ведь гений, ему все легко.

И хотя бы однажды, услышав мелодию, сопровождающую знакомые стихи, кажется, навсегда что‑то теряю... Писал же Ходасевич:

Я забываю, я теряю

Психею светлую мою,

Слепые руки простираю,

И ничего не узнаю...

И ничего не узнаю...

Нет, узнаю, конечно, и что‑то новое передо мной, и золотой поток слепит мне глаза. Но что‑то и правда навсегда теряю. Да ведь все сохранить нельзя...

Не все его строки сделались песнями, не ко всем он сочинил мелодию. Есть у него и другие стихи, но я хочу сказать не о тех, где сразу бросаются в глаза изысканные образы или сложная архитектура строк, а вот об этих, простых.

Смотришь на эти предельно безыскусные строчки и не поймешь, чем они так обжигают душу. И думаешь: бывает же на свете такая простота! Однажды только и встретишь такую. Увидишь ее и будто кто‑то прямо в ухо тебе прокричит: да ну их, эти замысловатые узоры из спондеев и пиррихиев. Да ну их все!

Трудимся мы, трудимся на ткацком тяжелом поприще, ткем и ткем свои стихотворные полотнища, не щадя живота своего, а жизнь между тем идет своим чередом. «Хрипят по утрам петушки молодые, дожди налегке выпадают грибные», – как сказал когда‑то Твардовский. И страшно подумать, как мало мы видим, занятые своим тяжким трудом. Сколько прекрасного пропускаем. А ведь придется и нам когда‑то оставить все это.

Наступит момент – и сдадим мы свою голубую кровь на самый последний, самый главный анализ. Сдадим ее прямо туда – в золотые небеса. И начнет переливать ее из стакана в стакан старый усталый доктор с большими белыми крыльями. Станет он проверять, плавают ли там, как кораблики, достойные вечности золотые сны. И вынесет свой приговор, окончательный и бесповоротный. А что в нем, в том приговоре, будет про нас написано – это покамест никому не известно. Да, наверное, и хорошо, что не известно: может, стало бы нам от него холодно и грустно.

Ну, да это я, конечно, шучу. «Всем даруется победа», – это ведь сам Окуджава пообещал, хотя и прибавил тихонечко (тихо‑тихо, почти что про себя): «Не взаправду – так в душе».

Ну, там посмотрим, чего сейчас про это гадать. А вот что отправимся мы туда когда‑нибудь, так это уж точно. А пока этого еще не случилось, давайте послушаем Манану Менабде – что она там читает? Да вот оно:

Матушки Нонна и Анна,

Здесь, в Гефсиманском саду,

Гром и ледовая манна

Этой зимою в ходу.

*

Снежное крошево льется,

Но до скончания лет

Солнышко все же пробьется –

В этом сомнения нет.

*

Матушки Анна и Нонна,

Что ни грозило бы впредь,

Небо глядит благосклонно –

Будем любить и терпеть.

 Cтихи эти, конечно, из другого времени, кажется даже иногда – из другой жизни. И теперь уже радость эта, как пошутил печальный Мандельштам, – «ворованный воздух». Но чем‑то ведь надо дышать.