Лешка из ЦК, Вовка из ТАСС, Ельцин и Пушкин

Георгий Пряхин. И черный, пиратский лоскут над нами… Личные версии.– М.: Меринос, 2019. – 400 с.

Так, собственно, и появляется на свет будущий русский политик, журналист и издатель. А не случись этого счастливого обстоятельства 4 мая 1947 года, никогда бы мы не узнали, как академик Курчатов ездил к Берии, про то, как на самом деле Брежнев встречался с Вилли Брандтом, кто хоронил Устинова, про то, что Ельцин подарил Жаку Шираку, почему вдруг замолчал Айтматов и многое другое.

Надо сказать, что в рассказах Георгия Пряхина личное настолько тесно перемешано с общественным – все-таки ранг консультанта Горбачева к чему-то обязывает, – что и политика становится делом почти семейным, домашним, личным: «Хотя, по гамбургскому счету, открытым было одно: выход Брежнева из самолета и проход его по летному полю к встречавшему – впервые в послевоенной истории взаимоотношений наших государств – высокого гостя канцлеру Вилли Брандт. Брандт почему-то навстречу к генсеку не шел, во всяком случае, на экране: видимо, потому что хромой. Инвалид той самой войны, на которой Брежнев был только контужен. А как бы вы, дорогие, думали: наш бы, на весь мир, шел, а тот бы, их, на весь мир – хромал». Но мир бы был не так весел. Да и рассказы Пряхина всегда стараются вырваться из своего жанра, из рамок привычного. У него всегда так: вдруг прерванное на самом личном воспоминание обрывается, и автор уносится на крыльях своих воспоминаний куда-то совсем в другую, иной раз противоположную сторону, а поэтому в густую толпу политиков и придворных протискиваются какие-то Лешка из ЦК, Вовка из ТАСС или вдруг Рубцов и Бродский. И на первый взгляд автор вроде бы здесь ни при чем, он не был знаком ни с первым, ни со вторым. Но ведь мы же уже договорились на берегу: для Георгия Пряхина нет ничего сугубо личного, чтобы оно не могло стать достоянием общественности. Так же верно и обратное. Поэтому для автора интерес, тяга к Рубцову и Бродскому – важное, сокровенное. Он восстанавливает почти досконально (тут повествование примерит на себя цивильный костюм исторического романа) процесс трудоустройства Николая Рубцова в Архангельское рыболовное пароходство:

«– И кем ты хочешь?

– Матросом…

– Дурак, – спокойно сказала и вновь привычно прикусив, беломорину в зубы.

– Дурак! – повторила. – Ты посмотри на себя.

И впервые сама оглядела его с головы до пят. Он стоял перед бой-бабой как будто не просто тощий и хлипкий, но еще и голый…»

И о Бродском – в Норинской: «Что думал он, пропихиваясь сквозь темень, каковая, казалось, не просто мажется, а еще и бока тебе обдирает? По улочкам богом забытого северного сельца, избы которого только-только начинали светиться кошачьими зрачками керосиновых ламп… »

Два гения так и не встретились, хотя, может быть, и могли потолкаться в одной очереди в той же самой конторке, а вот Пряхин нашел повод свести их, повязать их одной на двоих Родиной. Ему так захотелось, как говорится, и кому какое дело?

Знать, цыганка нагадала (главой «Цыганка гадала, за ручку брала» открывается книга) автору быть этаким связующим звеном между, казалось бы, несоединимым: литературой и политикой, общественным и личным, Бродским и Рубцовым, Ельциным и Пушкиным, поверхностным и глубинным.

Задание, что и говорить, не из простых. Он даже как-то в книге спрашивает то ли себя, то ли читателя: что общего между ними? Да может быть, и нет ничего общего, но это уже дело смекалистого читателя – выявлять из тьмы прошедшего людей, годы и жизнь, персонажей, которые связали двух столетий позвонки по своему усмотрению.

«…Подошла и моя очередь.

Б.Н. взял меня крупными, подрагивающими, промытыми пальцами за лацкан, а я прошипел ему в ухо:

– Вы меня помните, Борис Николаевич?

От уха, да и от всего него пахло исключительно одеколоном.

Он промолчал, усиленно, с посапыванием, прошивая шерстяную материю. А справившись, после паузы, тихо сказал мне, тоже в ухо:

– Узнал. Только выступать не надо…»

Георгий Пряхин не может не выступать. И делает это вдохновенно, смело, разворачивая над головами читателей черный пиратский лоскут, простреленное, окровавленное знамя любви к родному очагу и пепелищу!