Лечиться Мандельштамом

Станислав Айдинян. Разноименное. Очерки, статьи, рецензии– М.: Серебряные нити, 2019. – 564 с.

Книга Станислава Айдиняна «Разноименное» – исторична. Она говорит о реальных событиях, о поэзии и философии. Кроме того, она мистична, и не просто потому, что в ней часто затрагиваются эзотерические проблемы: эзотерические мотивы остро пересекаются с историей, с отчаянием и надеждой ежедневного существования героев, в большинстве своем реальных личностей.

Книга содержит череду эссе, статей, рецензий, ярких имен прошлого и настоящего, К.Р., Чехова, Есенина, Бальмонта, постоянных спутниц литературоведческих изысканий Станислава Айдиняна Марины и Анастасии Цветаевых и многих других – книга очень калейдоскопична. Я же в этом калейдоскопе выделю те витражные цвета, которые позволят обозначить лишь один из смысловых векторов, но для меня это самый существенный ее вектор, именно для меня. Эта книга многофункциональна и универсальна, ее восприятие похоже на обретение. Первые эссе книги сложно вводят читателя в ее историко-мистическую среду. Обозначу лишь несколько смысловых и ситуативных моментов, образы которых выстраивают особый внутренний сюжет всего сборника.

В составном эссе о поэте и многолетнем заключенном ГУЛАГа Платоне Набокове мы находим такие слова: «Его призвание – по-своему, в только ему присущем музыкальном ключе, пером отражать, воссоздавать жизнь, порой врывающуюся грубым диссонансом в быт равнодушных. Но это – Жизнь...» Здесь трагедия определяется не ритмическими гармониями корифея, а диссонансом, необходимым для музыкального строя жизни. Вот ряд цитат из самого Платона Набокова: «...и, сапогами взброшенный на небо,/ я упаду у пресвятых ворот»; «...а родство,/ оно ведь, что – юродство»; «В поисках желанных берегов/ истоптал я тьму железных каблуков». Очень важным для всей книги становится то обстоятельство лагерной жизни Платона Набокова, как он создал тюремный кукольный театр. Свои стихи, запрещенные и к написанию, и к хранению, он прятал этим самодельным куклам в головы, так они и участвовали в представлении – со стихами в головах. Набоков написал стихотворный цикл «Стихи из кукольных голов». Когда он освобождался, встал вопрос, как взять с собой стихи из голов формально казенных кукол? И тут начальник лагеря вдруг велел ему по пути в Москву дать кукольное представление в Озерлаге для детей заключенных. Измученные дети не смеялись самым забавным шуткам, но после спектакля стали умолять кукловода оставить им этих «человечков». Набоков взял на свободу только одну куклу, в голове которой были поэмы, остальное потом восстанавливал по памяти. Станислав Айдинян хорошо знал жену Платона Набокова Маро Ерзинкян, талантливую сценаристку, в статье о ней приводится ее совет автору: «Маро советовала мне писать, несмотря на, как она сказала, неумолимые границы жизни и на неизбежную в веках будущую мировую катастрофу».

«– У меня астма, – говорил Багрицкий, – я лечу ее, наизусть читая Мандельштама». Это из приведенных Айдиняном воспоминаний Семена Липкина (эссе «О чем рассказывал Семен Липкин»).

Жанр глобальной верификации с помощью воспоминаний главного действующего лица того или иного эссе мы часто встречаем у Айдиняна. Так, в эссе «Марк Талов – книга заветных имен» обретаем совершенно новый портрет Амадео Модильяни, который даже в сильном опьянении постоянно бормочет стихи и у которого «серафическая улыбка».

А вот приведенная Айдиняном цитата из книги Александра Сенкевича «Семь тайн Елены Блавацкой» (рецензия «Александр Сенкевич – Эссеистическое повествование о Е.П.Б.»): «В душную каирскую ночь ей приснился кошмар. Будто дьявол ввел в заблуждение ее чувство неосознанной силы. Он превратил ее в смерч, и она вздымала морские волны, топила суда...»

В рецензии на книгу Андрея Краевского «Александр Македонский. Биография Македонского царя» Айдинян воспроизводит легенду о встрече Александра с василиском, которого он убивает посредством зеркального щита, то есть василиск погибает от собственного смертоносного, отразившегося в щите взгляда. Но что помогло Александру выйти на этот потусторонний «тонкий план»? То, что он сын царицы-колдуньи Олимпиады. Так в книге прорисовывается тема женственности и темных сил. Это, безусловно, продолжение религиозных исканий Серебряного века.

Но автор одновременно не выпускает из-под пера и хроникальный драматизм. В эссе «Егише Чаренц в жизни и после нее», написанном в вольной или невольной эстетической перекличке с фильмами Сергея Параджанова, Айдинян дает такой росчерк личности Сталина, особого его кокетства: «Сталин многозначительно осведомился: – А как там живет Чаренц? Современники знали, что случалось с теми, о которых спрашивал «кремлевский горец»...»

В эссе «Фалес Аргивянин и его Мистерия Христа» представлена мистическая позиция Фалеса Аргивянина (псевдоним Георгия Вольского): субстанция зла делится на два начала – Люцифера и Аримана. Обнаруживается двойственность самого зла. Хотя злу не противоречит это слово – двойственность. Двойственность добра звучит уже дико и химерично. У самого зла есть светлая и темная стороны. Только светлая сторона нестабильна, как добрые порождения Соляриса у Станислава Лема. Получается, что зло конфликтно само в себе, можно сказать, что здесь зло трагедизируется само по себе. Конечно, человек не может четко провести грань между своим самосознанием и злом, чтобы совершенно четко зло определить. Но мистика пользуется не анализом, а моментами трансцендентного озарения, истинными или мнимыми – это уже другой вопрос.

Тут мы коснемся рискованной темы. Много говорено о «женской» поэзии, мы же поговорим о «женской» философии. В книге представлен самоцветный срез философии Марфы Цомакион, может быть, главной героини книги. В ее мыслях и образах обращает на себя внимание сочетание какой-то детской, почти примитивной наивности и проникновения в такие области познания и апперцепции, зачастую недоступные систематической «мужской» философии. «Заворожить можно кого угодно… Искусство для достойных», – утверждает Цомакион («Марфа Викторовна Цомакион – Эпистолярные прогулки у берегов Абсолюта»). В своем дневнике она как бы сама удивляется своей догадке: «Сейчас мне кажется, что мимолетность любви иллюзорна». Этот эпистолярный стиль выражает цельную самостоятельную философию. Несколько цитат: «Истина – это соответствие мысли и тайны». «Как же хочется ноуменальных начал, не за зеленой дверью, а тут, поблизости около нас, стоит только протянуть руку, широко раскрыть глаза, и вы будете созерцать их». «Только в одном пункте я правоверная экзистенциалистка – в постоянном ощущении экзистенциальной тревоги».

Что это за «зеленая дверь», которую со свойственной ей непосредственной таинственностью упоминает Цомакион? Припомним первоисточник – рассказ Герберта Уэллса «Дверь в стене», в котором мальчик случайно попадает за зеленую дверь в белой стене. Там его встречает райское блаженство, истинные друзья, но мальчик заглядывает в запретные страницы книги своей жизни и выпадает из блаженной реальности. Он мечтает опять попасть за зеленую дверь, иногда видит ее мельком, но что-то его постоянно отвлекает, или он и сам не решается разом определить свою судьбу. В конце концов он через нарисованную на заборе дверь выпадает на железнодорожные пути и погибает.

Так что же за реальность поджидает за зеленой дверью? Цомакион противопоставляет ее повседневности. Но, возможно, эта реальность и содержит истинное бытие жизни, к которому человек причастен только опосредованно, но в которое иногда попадает напрямую благодаря подвигу мысли, поступка, вдохновения, молитвы. Так, по-моему, можно определить сквозной, не обозначенный напрямую сюжет книги Станислава Айдиняна.