Дорога длиной в две тосканские мили

Книга Боккаччо многозадачна и многокрасочна.   Чимоне и спящая красавица. Миниатюра к первой новелле пятого дня «Декамерона».  Манускрипт конца XV века. Британский музей,  Лондон.

«Если чтение моей книги принесло вам хоть малую пользу, то вспоминайте обо мне», – галантно говорит Боккаччо читателю книги, «называемой Декамерон, прозываемой Принц Галеотто», которая будто сама собой сложилась из приятных бесед «рассудительных, родовитых, красивых, благонравных» молодых дам и кавалеров в любовно воспетом автором изысканном саду. Садовая ограда, однако, была очень ненадежна и условна в ту пору, когда мир крушит чума, «разросшаяся до размеров умопомрачительных».

* * *

Это был разгар XIV века, временами беспощадного до безобразия, до оторопи – и у черни, и у знати, ко многому, казалось бы, давно привыкшей. Чума, пришедшая с Востока, распалилась затем в Европе. В 1348-м она обрушилась на Тоскану (предки автора «Декамерона» – крестьяне тосканского городка Чертальдо), явилась и в «славную Флоренцию, лучший город во всей Италии».

Джованни Боккаччо к тому времени «земную жизнь прошел до половины», то есть перешагнул свое 35-летие и был, как считал Данте, на самой вершине «дуги жизни». Сын торговца и ростовщика (затем, правда, его отец преуспел при банкирском доме Барди и стал консулом цеха менял – умер он как раз в чумном 1348 году), «человека грубого и неотесанного», еще в юности отдал сердце не коммерции и каноническому праву, а литературному творчеству. Конечно же, «пылала необычайная и благородная любовь» к прекрасной даме – Марии д`Аквино (образ Фьямметты в произведениях Боккаччо). Но основное движение по «дуге жизни» сопровождалось поглощением всех доступных ему литературных шедевров – от трудов Овидия и Вергилия до Петрарки и Данте, работой над поэмами и романами, творческими экспериментами, размышлениями и сомнениями. Свои юношеские стихи он решительно сжег, прочитав сонеты Петрарки. Потом он, также не без влияния своего великого друга, сожжет пути к бестолковой и разгульной жизни, которая вполне могла накрыть его с головой.

Куртуазная жизнь двора неаполитанского короля Роберта Анжуйского (Боккаччо был членом литературно-научного сообщества при дворе), шутки и прибаутки всей неугомонной Италии влились потом в «Декамерон», как молодое вино. Было у кого поучиться и кого послушать: его современниками были Данте и Петрарка, он дружил с математиком Паоло Дагомари, а король иногда брал Боккаччо с собой посмотреть, как работает (и непременно острословит при этом) прославленный Джотто ди Бондоне.

* * *

В народе тогда многие верили, что Данте действительно был в Аду, Чистилище и в Раю. Иными словами, прошел сквозь время и бытие, а потом вернулся обратно. Бренность и быстротечность всего земного была слишком понятна и очевидна: «Я вижу, мой отец, как на меня/ Несется время, чтоб я в прах свалился», – сетует Данте, обращаясь к своему предку, встреченному в Раю. Время безжалостно, рок беспощаден: нет спасения даже для молодых и прекрасных, он погубил и флорентийскую красавицу Симонетту Веспуччи, и Беатриче Портинари. Горькую тень легко заметить в складке губ боттичеллевской Венеры на картине «Венера и Марс», хотя богиня не может так обреченно думать о роке, погубившем Симонетту.

* * *

Легенды о невероятной любви были так же достоверны и естественны, как странствие Данте сквозь Ад, Чистилище и Рай. Боккаччо дополнял сюжеты, которые были всюду, в прошлом (например, у Овидия) и настоящем: «Днем Джанни приезжал с Прочиды на Искию повидаться со своею возлюбленною, но этого ему было мало: ночью, за неимением лодки, он переплывал разделявшее эти два острова расстояние единственно для того, чтобы поглядеть хоть на стены ее дома».

Любовные сюжеты, довольно простые и незамысловатые, запутывает, как водится, мораль: кому что подобает, а кому не подобает, что приличествует, а что нет. Вес кошелька во многих новеллах обозначен как ориентир: тот молодец, кто «добивается благосклонности женщины более знатной, нежели он», и та хороша, которая избегает такой любви. Нелепые обстоятельства, о которых современный читатель снисходительно промолчит: «никогда в жизни маркизы не видев, он воспылал к ней внезапною страстью». Или осудит далеко не безобидные выкрутасы маркиза по имени Гвальтьери, спятившего на почве испытаний истинности любви к нему жены-крестьянки. В десятую новеллу десятого дня Боккаччо помещает терпеливую Гризельду – на «вершине дуги» «Декамерона» оказывается трудно доказуемое, сомнительное и бесправное счастье как напоминание о безжалостной судьбе, немоте перед мороком и чумой.

«Декамерон» как книга в целом сильнее и напористее, чем образ Гризельды, в образцовость которой, может быть, не верил и сам автор. И вот в заключение он все-таки щелкнул по носу самодовольного маркиза: «А ведь ему было бы поделом, если б он напал на такую, которая, уйдя от него в одной сорочке, спозналась бы с другим и живо согрелась бы под чужим мехом».

Это иронический и живой, истинный финальный росчерк Боккаччо и настоящая «вершина дуги» «Декамерона» – даже Константин Батюшков, взявшийся за перевод последней новеллы, увидел неладное и исключил эту озорную реплику, ставящую под большое сомнение нравоучительный пафос всего сюжета – решительно выдернул, как ключ из сложного механизма.

* * *

«Ну, а если дамы чересчур развеселятся, то их быстро угомонят плач Иеремии, страсти Господни и стенания Магдалины», – обращается, словно спохватившись, автор многотканого, как гобелен, «Декамерона» ко всем сословиям, которых мор подвел под общий знаменатель. Пришли испытания, данные сверх меры, не спасает даже узнаваемая в наши дни «догадливость и предусмотрительность человеческая… воспрещавшая въезд больным, распространявшая советы медиков, как уберечься от заразы».

«Сколько у нас опустело пышных дворцов, красивых домов, изящных пристроек, – еще так недавно там было полным-полно слуг, дам и господ, и все они вымерли, все до последнего кучеренка!» Бедствие, выкосившее Европу почти на треть, стало воплощением сумятицы и страха. Незримый судия стремительно разрушал и без того хрупкий мир. «Я прихожу домой, вижу, что от моей большой семьи никого не осталось – во всем доме одна-единственная служанка, и чувствую, как у меня от ужаса волосы становятся дыбом», – сокрушается в «Декамероне» Пампинея, придумавшая все-таки, как укрыться от несчастий. По своему имени («цветущая») она не могла не позвать в цветущий сад. Так куда же отбыла эта замечательная компания? Они удалились всего-навсего на две тосканские мили (это примерно 3 километра) во дворец, стоящий «в стороне от проезжей дороги», с погребами, полными дорогих вин, к садам, лужайкам и колодцам, откуда брали чистую воду.

Наверное, прекрасные сады и лужайки «сообщества Декамерона» уже предвосхищали те самые роскошные сады Лоренцо Медичи, которые воплощали «райские» идеи эпохи и дарили радость безмятежного созерцания и размышлений. Надо ли ждать приглашения в сады Медичи? «Жизнь коротка и безотрадна, – справедливо писал Жан де Лабрюйер в другую эпоху, но по тому же поводу, – она вся уходит на ожидание. Мы откладываем отдых и радости на будущее, часто на то время, когда уже утрачиваем лучшее, что имеем, – здоровье и молодость…»

Рассказчики «Декамерона» постепенно приходили в себя. И уже в начале десятого дня «гуляли долго и все думали-гадали, что ожидает их в будущем», а к вечеру было принято решение возвратиться восвояси – после двух недель беспечальных каникул (равнозначных карантину) «для поддержания здоровья и сил» вне стен отчаявшейся Флоренции.

* * *

Возбудитель смертельной болезни стал одним из катализаторов мощных культурных процессов. Был бы он единственным ускорителем, тогда пришлось бы признать малость человека и могущество бедствий – автор же «Декамерона» явно думал об обратном. Хотя колебался, сомневался и даже стыдился своей жизнерадостной книги, ставшей впоследствии настоящим бестселлером.

Ренессанс невозможно познать до конца, объяснить тайну его закипания и силу, доходящую до нашего века. В Боккаччо – загадка l’uomo universale, загадка сверходаренности («мое перо ничуть не хуже кисти живописца») человека из пантеона.

В этом сыне века (а вовсе не сыне ловкого купца) заключена тайна рождения «Декамерона», в котором уместились противоречия и страсти целой эпохи.

* * *

Бедствия надо было постараться пережить и выйти из них в душевном и физическом здравии – употребив лекарство, подобное «Декамерону», который исцелял от тоски и морока словом – мудрым, забавным и смелым.

«…А что, Джотто, вдруг бы нам сейчас повстречался человек, который никогда тебя прежде не видел – как ты думаешь: поверил бы он, что ты – лучший живописец в мире?» – «Поверил бы в том случае, – отвечает в «Декамероне» Джотто тыкающему ему правоведу мессеру Форезе, – если бы, взглянув на вас, поверил бы, что вы умеете читать по складам»