Цепная реакция

Провинциальный патриотизм был сфокусирован на родной деревне, на московском переулке, на водке, на любимой еде, на березке, на близких и понятных каждому русскому сердцу предметах, мелочах и нюансах. Фото Екатерины Богдановой

В 90-е был постмодернизм.

Потом все куда-то покатилось вниз. От постмодернизма 90-х остались только жалкие тени постмодернизма.

Уже не верится, что это когда-то могло быть.

Но постмодернизм не прошел просто так. Он не ушел бесследно. Из постмодернизма вышли патриотизм и гламур.

Постмодернизм был пиком русской литературы, после чего с горы русской литературы все поехало вниз вместе с горой.

Тогда было другое время. Мир был другой. Мир тогда впервые разделился не на Запад и Восток, а на Север и Юг. Мир был прост и ясен. Наступил конец истории, СССР больше не было, Германия объединилась, началась новая история.

Но новая история не началась. Новая история закончилась на постмодернизме.

Постмодернизм стал форпостом постсоветского мира и синонимом недолгой русской свободы. Он стал последним восклицательным знаком русской культуры, после чего в русской культуре уже не осталось никаких знаков.

Все, что не произошло в 90-е, – теперь произойдет очень нескоро или не произойдет никогда.

Постмодернизмом пугали детей. Взрослых даже не надо было пугать – взрослые пугались сами.

Постмодернизм проехал катком по русской классической литературе – застрелил Пушкина еще раз после дуэли с Дантесом, застрелил второй раз и Лермонтова, схватил Гоголя за длинный нос, Достоевского завалил вселенской отзывчивостью, Толстого ущипнул за бороду и наступил ему на босые ноги, Чехову разбил пенсне. Изнасиловал Цветаеву и Ахматову. Вытащил наружу все литературное белье.

Но постмодернизм был зря. Все снова вернулось к вселенской отзывчивости и пенсне Чехова, к реализму, духовным скрепам, прямолинейному сюжету и гуманизму.

Постмодернизм испугался сам себя и где-то спрятался. Постмодернизм стал растаявшим облаком, тенью, отзвуком эха и смутным воспоминанием о чем-то важном.

Постмодернизм разбудил те силы, которые исчезли раньше самого постмодернизма.

Постмодернизм включил в себя всех.

Кто-то до 90-х годов не был постмодернистом, но в 90-е им стал, потому что в 90-е нельзя было не быть постмодернистом.

Кто-то после 90-х уже постмодернистом быть перестал. Он стал крымнашим и патриотом и растворился в привычном хаосе русской жизни.

Совпали два великих разочарования – разочарование в демократии и разочарование в постмодернизме.

Постмодернизм – это максимальная демократия в литературе. Когда слово стало наконец свободным. Когда все слова стали равны.

Русского человека демократия в литературе испугала еще больше, чем социальная демократия. Над литературой должна быть власть классики, над социумом – власть бюрократии. Там, где кончаются бюрократия и классика, кончается жизнь и начинается царство тьмы. Пушкин стал Сталиным в литературе, Сталин стал осью русской жизни. Оба тираны, но оба держат на себе Россию.

С Пушкиным и Сталиным плохо, но без Сталина и Пушкина еще хуже. Если не они, тогда царство тьмы. Неизвестно что. Развал. Крушение всего. Распад на атомы.

Россия испугалась постмодернизма и демократии и отвернулась от них, как от страшного сна. Пусть лучше будет болото, вечная жвачка графомании, золотые переплеты книжного рынка, которые никто никогда не откроет, но пусть лучше так. Как-то спокойнее и сейчас, и в будущем.

В нулевых постмодернизм окружили. Постмодернизм окружили гламур и патриотизм. Гламур отнял у постмодернизма право на моду. Патриотизм оставил постмодернизм без русского читателя – русский читатель стал патриотом России и уже перестал на что-либо еще отвлекаться, кроме любви к России.

Патриотизм начинался как элитарная литература. Гламур сразу стал литературой для богатых. Выросли цены на нефть, и богатых стало много. Их стало раздражать, что в России пишут книги только про бедных, а про богатых или ничего не пишут, или пишут только как про плохих людей. Богатым захотелось, чтобы про них писали так же много и хорошо, как про бедных.

И такой литературой, где про богатых стали писать хорошо и много, стал гламур.

Гламур продержался недолго. Богатым надоело читать про богатых, а бедным про богатых было читать еще скучнее. Бедные уже перестали читать и про бедных. Бедные вообще перестали читать. Средний класс тоже от литературы про богатых быстро устал. Средний класс пошел за бедными – он вообще устал от литературы. От любой, неважно, про богатых она там или про бедных, или же даже про него, средний класс.

Дальше пришло время патриотизма. После нашего Крыма патриотизм стал официальной литературой.

Литература патриотизма – это литература, держащаяся за хвост советской графомании всех ее видов – от фантастики до «деревенской» прозы. Но здесь тоже все совпало. Наш Крым означал возвращение в Советский Союз, и для социума, проходящего через это возвращение, наиболее удобной оказалась такая литература.

Патриотизм был и раньше. Патриотизм был всегда. У русских писателей постоянно были погружения в патриотизм. Патриотизм еще называли имперством. Патриотизмов было два – имперский патриотизм и провинциальный. Имперский патриотизм был глобальнее и масштабнее. Он был связан с русской идеей, с высшей бюрократией, с Россией целиком – от Тихого океана до Балтики, с советским приоритетом в космосе, коммунизмом, с Лениным и Сталиным. Провинциальный патриотизм был скромнее, но больше брал за душу. Он был сфокусирован на родной деревне, на московском переулке, на водке, на любимой еде, на березке, на домашних животных, на близких и понятных каждому русскому сердцу предметах, мелочах и нюансах.

Теплота и душевность провинциального патриотизма сглаживали холодность и черствость имперского патриотизма, которому не было дела до любимой собаки и березки. Имперский патриотизм летел на ракете русской идеи к солнцу биполярного мира, провинциальный патриотизм был скромнее, никуда не летел и прочно стоял на земле.

Не только Проханов, Лимонов, Прилепин – все русские писатели в той или иной степени были патриотами России. Но они еще были талантливы, им было тоскливо в пределах патриотизма, поэтому они выходили за его пределы и открыто конфликтовали с ним.

Патриотом России был Пушкин, хотя иногда надевал маску русофоба. Но как патриот Пушкин сделал значительно больше, чем как русофоб. Пушкин подарил патриотам России поэтический размер, используя который патриоты написали поэтический гимн патриотизма – песню «Катюша».

Был патриотом России и Лермонтов. Хотя в целях маскировки, чтобы обмануть врагов России, тоже носил маску русофоба. Поэтому враги России и не заметили, как Лермонтов написал 10 заповедей русского патриотизма – поэму «Бородино».

Впрочем, «Бородино» понравилось и врагам России. Они часто, когда напиваются, читают «Бородино» наизусть друг другу.

Был патриотом России и Гоголь. Но Гоголь обидел патриотов России. Гоголь написал «Шинель» – как патриот России наконец скопил деньги на новую шинель, но другие патриоты не могли ему этого простить, встретили его поздно вечером и отняли у него новую шинель. Патриот, оставшись без шинели, вскоре от отчаяния умер. Потом он стал приходить в сны к патриотам, отнявшим у него шинель, и пугать их своим бледным видом и словами: «Суки вы все, а не патриоты! Отдайте мне, суки-патриоты, мою шинель!»

И Достоевский был патриотом России. Но Достоевский тоже обидел патриотов России. Достоевский написал роман «Преступление и наказание», в котором один патриот постоянно задает вопрос: тварь я дрожащая или патриот? Когда он понимает, что все-таки патриот, а не тварь дрожащая, то случайно убивает другого патриота. Его знакомая проститутка, тоже патриотка России, убеждает его признаться в убийстве и сдаться властям. Так будет лучше и для него, и для патриотизма, и для того патриота, которого он убил.

Патриоты долго не могли простить Достоевскому негативный образ патриота, но потом все-таки простили. И Тургенев тоже был патриотом России. Тургенев смог помирить нигилизм с патриотизмом. Тургенев написал «тургеневскую девушку» – секс-бомбу, нигилистку, революционерку, которая сублимировала секс и нигилизм в патриотизм. «Тургеневская девушка» стала женским идеалом патриота России.

Был патриотом России и Лев Толстой. Он написал роман «Воскресение», где бывшая проститутка Катюша Маслова пережила духовное и нравственное возрождение. Теперь она патриотка, голосует за власть, ненавидит Терезу Мэй и НАТО, переводит все накопленные проституцией доллары в национальную валюту рубль, выступает против автокефалии УПЦ и мечтает о создании самодостаточной русской сети Интернет. На такой девушке хотел бы жениться каждый патриот России.

Был патриотом России и Чехов тоже. Чехов написал рассказ, где патриот России отвинчивает гайки на железной дороге, по которой «Сапсан» мчится из Москвы в Казань. Его поймали, доставили в отдел «Э», там ему все объяснили, после чего он записался в школу ФСБ, прошел там подготовку и теперь отвинчивает гайки на железных дорогах Европы.

Был патриотом России и Блок. Блок написал патриоту России слоган – «И вечный бой! Покой нам только снится./ Сквозь кровь и пыль/ Летит степная кобылица/ И мнет ковыль», после чего патриот России представлял себя только степной кобылицей, которая летит сквозь кровь, пыль и всякое такое дерьмо на вечный бой с врагами России.

Был и Маяковский патриотом России. Маяковский написал «Стихи о советском паспорте», после чего все патриоты России гордились сначала своим советским паспортом, а потом и постсоветским.

Плыл в лодке патриотизма и Веничка Ерофеев. Патриотам России нравится, как он писал о водке. Когда они читают «Москву – Петушки», им хочется дышать полной грудью – пить водку, любить тургеневских девушек, лететь степной кобылицей на вечный бой с англосаксами и снова пить водку, и снова любить. Русских писателей было много, и они шли по разным дорогам. Русских писателей по-прежнему много, но у русской литературы теперь только одна дорога – патриотизм. Патриотизм будет продолжаться, и патриотизм станет многогранным. Произойдет слияние провинциального и имперского патриотизмов. Внутри патриотизма произойдет второе рождение гламура и постмодернизма. Они станут свежими дровами в печи патриотизма. Если русская литература закончится патриотизмом, это будет почти идеальный конец для русской литературы.