Уроки сдержанности

Андрей Яхонтов не пускается в объяснения и не оправдывается. Фото автора

И если я говорю о сдержанности, то прежде всего думаю об Андрее Яхонтове. Сдержанность. Это Чехов нам сказал: не грузите никого своими проблемами! Яхонтов не пускается в объяснения, не оправдывается, не рассказывает, как ему тяжело, не говорит, что он прав.

Он просто промолчит, встанет и уйдет, чтобы написать такое: «Сознавал ли Чехов, сочиняя пьесу «Дядя Ваня», что создает провидческое произведение? Там все – о сегодняшнем дне. Талантливый, но скромный дядя Ваня, прозябающий в глухой провинции, в медвежьем углу, – это наша Россия. Бедная, но честная. Подлинный символ России. А болтун и фанфарон профессор Серебряков, рассуждающий о Ницше и Шопенгауэре, о демократических свободах, – это, безусловно, агент западного влияния. То есть символ Европы. И напрасно он твердит дяде Ване (России), что есть арифмометры и даже компьютеры, верный себе дядя Ваня останется на отшибе и будет производить вычисления, щелкая костяшками в допотопных счетах… Ему хватит его скудного урожая. И санкции не изменят его воззрений. Пусть профессор Серебряков убирается в свою Европу не солоно хлебавши».

Литература влияет на жизнь. Очень тяжело жить в спешке.

Андрей Яхонтов родился в Москве. Окончил факультет журналистики МГУ, с 1973 по 1988 год работал в «Литературной газете», сначала в отделе русской литературы, затем руководил «Клубом «12 стульев». Автор многих книг прозы, пьесы Яхонтова идут на сценах театров России и за рубежом...

У Сергея Довлатова есть такой простодушный персонаж, фотограф Жбанков, который спрашивал: «Как это – беседовать?». Ну не понимал человек самого слова «беседовать». А Довлатов ему разъяснял: «Беседовать – это значит разговаривать». Неторопливо разговаривать, закусывая, пить чай. В этом прелесть. Когда можешь переходить от одного к другому. Когда же мало времени остается, невольно начинаешь торопиться, задыхаться, выбирать, что важнее, ничего не успеваешь.

Классики не торопились. Один Тургенев чего стоит! Перышком выводил буковки. Рукой. Это мне Астафьев говорил с восхищением, что пишет рукой. Мне надо бы было промолчать, как советует Яхонтов, а я ляпнул, что пишут не рукой, не на машинке, а головой. И насторожился, что Виктор Петрович сейчас недовольно вспыхнет. Ан нет, с чувством произнес: «А Юра-то прав, пишут головой!»

Конечно, Тургенев нас многому учит. Сразу на ум, безусловно, приходят его стихи в прозе.

Яхонтов частенько говорит о них, о той форме, благодаря которой Тургенев как бы заглядывал в наше время, когда ни у кого нет ни минуты на чтение, а приобщиться вроде бы к культуре надо. Вот эти маленькие новеллки, притчи отвечают тому, что ты можешь прочитать и мгновенно воспринять. К примеру, Яхонтов вспоминает новеллку о молодом человеке, над которым долго кружила муха, пока наконец не села ему на лоб, и те, кто вокруг присутствовали, поняли, что это смерть. Притчевая история, которую мы каждый день наблюдаем, как люди уходят из жизни – и наши близкие, и те, которых мы никогда не видели, смерть схватывает на бегу. Муха присела на лоб. И эта черная отметина сразу вывела человека из числа живых...

И тут же Яхонтов переходит к Гончарову, говорит, что очень часто думает об Обломове. Штольц и Обломов. Великое предвидение сегодняшней нашей ситуации. Кто прав, Штольц или Обломов? Делающий дело Штольц, который так неприятен в сегодняшних бизнесменах? Или ленивый Обломов? Мыслитель, философ, замечательный, редкостных доброты и ума человек, который лежит, потому что его ум и философия все равно России не пригодятся...

В этот момент Яхонтов вспоминает Булгакова. И вопрошает как бы между прочим – ну как можно не любить Булгакова? Яхонтов постоянно Михаила Афанасьевича перечитывает. Сколько времени у Яхонтова ушло на то, чтобы постичь, о чем «Собачье сердце». О том, что человек, какие бы социальные эксперименты над ним ни устраивали, как бы его ни пытались за шкирку втянуть в какие-то более высокие сферы духа, все равно останется животным. Невольно здесь обращается взор на потрясающую повесть Андрея Яхонтова «День открытых зверей». Как эта идиома пронзительно работает! Звери в двери, толкотня, вспоминая Мандельштама, в гардероб. И такая простая мысль открылась: что революция пыталась сделать? За шкирку втянуть вот это животное, Шарикова, в новую жизнь, которая рисовалась, скажем, так, как в «Городе солнца» Томмазо Кампанеллы. Ничего не получилось, потому что природа человека – физиологическая. Человека тянет всегда в животную сторону. Очень немногие могут с собой справиться, тащить себя за шиворот на более высокую ступень...

Очень поучительный пример в этом смысле Гоголь. Понятно, что если любишь Булгакова, то не можешь не обожать Гоголя. Яхонтов как бы оставляет в стороне то наслаждение, которое испытываешь, когда читаешь гоголевскую прозу. Язык удивительный! Он недаром по многу раз переписывал от руки свои вещи. Яхонтову очень близко это, потому что всегда добиваешься максимальной точности, когда переписываешь.

Николай Гоголь не рождался 1 апреля. Он родился 20 марта. Это русское упрямство решило свой счет времени завести, отличный от Европы. Новый стиль. Старый стиль. Между тем Гоголь стремился в Европу, убежал из деревенской окраины в Петербург, а оттуда в Париж и Рим. Русского писателя делает Европа. Предвидя это «самолюбие», нежелание объединяться во всеобщую христианскую церковь, Гоголь создал Поприщина, который пишет свои записки в мартобре. Люди рождаются в Слове, потому что мы – не тварь бессловесная! Некий мальчик был назван Николаем 20 марта 1809 года. А могли бы назвать Носом с отчеством Янович, кои менее удалены от запретного имени Бога. Николай Гоголь быстро вспыхнул и быстро погас. В чем дело? Много разных версий, но у меня своя. Под 200-летие Гоголя даю двадцатую главу моего романа «Родина», в которой действует вместе со всеми жившими и живущими сам Гоголь, маленький и рыжеволосый богохульник, которым слыл вместе с Пушкиным, вводя в краску первых попавшихся дамочек, которым сразу и недвусмысленно предлагали то само дело по вхождению Ивана Великого, памятника Богу, в лоно для создания нового человека – и создал Бог! – дальше каждый знает, что нужно делать. Слыл до тех пор, пока его на хватило открытие, что тот Нос, который сам себе гуляет по Невскому, и есть Бог. Нос – Ной – Хой (…)

Суть развития языка – сделать имя Бога запретным, скрывать его другими буквами, запретить к произношению, как запрещено все дело Бога, а то, что показывают – называют порнографией. Вот где и в чем возносился, перерождался, страдал и сошел с круга Гоголь – Го-го-Чи-чи. Имя Бога непроизносимо, потому что оно – мат. Но посмотрите, Го-го, Чи-чи… Вы чувствуете сходство. Но до понимания Слова как шифра Бога Гоголь не додумался. Это проделал я с более или менее приличным видом, потому что Бог и его дела – это материальная часть языка, фундамент, другими словами – сакральность, то есть сплошная тайна и запрещенность. Ужаснувшись всему, Гоголь сошел с ума. Его болезнь – это предвосхищение открытия имени Бога и тех начал, от которых возник на земле человек и его язык. В романе «Родина» есть специальная глава, содержащая художественное разъяснение моего открытия имени Бога и дел его. Роман опубликован в моем собрании сочинений, которое всегда есть в продаже в Книжной лавке Литературного института. В заключение скажу следующее: те, кто борются с матом, те борются с Богом.

Яхонтова удивляет провидчество сегодняшнего дня, когда люди наблюдают, как внутри Садового кольца, этого круга, очерченного вокруг гроба, где лежит панночка Ленин, на Красной площади, в Мавзолее, многие ужасаются, но как-то защищены, и какой кошмар творится вне Садового кольца. И гроб этот, удивительно, летает. Гроб с панночкой Лениным летает над Россией! Никто не знает, где он приземлится. И оттого, где он приземлится, зависит наше будущее. Ну а любимый Яхонтовым Набоков... По нескольку раз на дню Андрей вспоминает его помогающее не утрачивать стойкость: «Судьба – союзница муз»...

Много раз гуляя по арбатским переулкам, да и вообще по Москве, мы, сколько помню, говорили о литературе, и только о литературе. Мысль здесь проста – начал писать с детства, так пиши до гробовой доски. Спешить некуда – впереди вечность. После чего наши беседы невольно переходили на тему, которую можно сформулировать примерно так: художник свободнее религии. Вот что!

Очень тонкий момент... Естественным образом разговор переходил на Гоголя. Поскольку Гоголь верил в высшие силы, то он считал... Над ним посмеивались, но он говорил: для того чтобы мне с вами увидеться, какую же громадную работу проделал Господь, чтобы маршрут поезда пролег именно так и чтобы состав опоздал на два дня... Над ним смеялись из-за того, что он считал, что Господь за ним наблюдает, следит, что Он занимается его судьбой, подтасовывает даже опоздания поездов... Но так оно и было, потому что за некоторыми судьбами Господь, действительно, приглядывает, не бывает случайных встреч в жизни таких людей. Если кого-то судьба с кем-то сводит, конечно, это промысел Всевышнего, но тут мы с Яхонтовым сходились во мнении, что и Гоголь был настолько уверен в своем мессианстве и в том, что он – фигура богоизбранная, что каждую встречу и каждое слово, обращенное к себе, воспринимал как послание свыше. Поэтому такими людьми очень легко манипулировать. Тут весь вопрос в степени независимости и порядочности того, кто набивается в наставники. Если мы пойдем по этой дорожке, то она нас очень далеко заведет, потому что мы поверим тому, другому, третьему... Тут вопрос в степени доверия тем людям, которые нас окружают, в степени порядочности этих людей и в нашей собственной независимости. Художником очень легко манипулировать, тем более художником с неустойчивым сознанием, таким, какое было у Гоголя. Но какое великое мастерство! Конечно, тоже Богом данное.

Вот ему данное Андрей Яхонтов перелопачивает в «Теорию глупости, или Учебник жизни для дураков»: «И все же порой меня охватывало странное, почти шизофреническое чувство правильности происходящего. Логичности творящегося. Разумности свершаемого. Я начинал верить в будущее. Хотя оставался – я это отчетливо ощущал – внутри прахом идущего настоящего.

Со мной случались приступы онормаливания. Хотелось покупать вещи, набивать ими квартиру, обустраиваться так, будто собираюсь вековать-обывать предолго и бессрочно. Это были счастливые моменты: я забывал, что можно износить не так уж много костюмов, прочитать лишь определенное количество книг, а потом – придется оставить и покинуть все с таким трудом и воодушевлением собранное…

Я терялся в догадках. Негодовал на себя. Старался рассуждать здраво. Даже вычерчивал и анализировал параболы и амплитуды своих настроений. Пугался: не грозит ли примиряющая с действительностью защитная реакция организма началом раздвоения моей и без того постоянно противоречащей самой себе личности?

Почему, почему мне было неуютно – на фоне все ускоряющей брожение и пестрящей разнообразием карнавальной веселости и вакханалии череды дней? Если мелодия бытия разыгрывалась по законам классической партитуры и правилам нотной грамоты – откуда врывались в стройные ее созвучия аккорды какофонии и диссонансной фальши?

Внезапно и с большим опозданием я очнулся и прозрел, обнаружив: в сумбуре солнечно-пасмурных превращений мне мучительно не хватает, до кислородного голодания не достает незаменимого компонента и элемента – Маркофьева! Без него, светоча и кумира, героя и победителя, философа и ученого, поэта и композитора, танцора и певца, мое пребывание в подлунном мире стало пропащим, неполным, никчемным. Пустым и пресным. Недосоленным, недоперченным, недоваренным – как приготовленное неумелой хозяйкой блюдо. Он, царь и бог, богач и бедняк, мудрец и провидец, футболист и хоккеист – привносил в мою пустопорожнюю тягомотную биографию подобие смысла, сообщал мыслишкам вселенский масштаб и космический размах… Без него я был не я. А отторгнутая от гумуса корневая система или, напротив, почва, на которой ничего не произрастает.

Ах, как ярко, насыщенно, лихо мы жили в эпоху расцвета нашей дружбы и воплощения маркофьевских начинаний и свершений – в науке, культуре, общественных сферах и подвижничестве на благо масс… Как много успели осуществить, внедрить, претворить… И сколько еще роилось в наших мозгах планов… Увы… Неумолимое течение реки времен и населяющие ее бобры-обстоятельства разлучили тех, кого, казалось, невозможно разъединить. Устраивая запруду за запрудой, громоздя один барьер над другим, исподволь влияя на развитие событий, – развели нас по разные стороны плотин и мостов…»

И вдруг меняется тональность, Андрей Яхонтов пишет о женщинах, как Гоголь писал в «Петербургских повестях»… Это я в вагоне метро читал «Роман с мертвой девушкой» Яхонтова, время от времени поднимая глаза от великолепного текста.

Мелькают люди на станциях, эскалаторах и в вагонах метро. Сижу – и вдруг взгляд мой цепенеет. Я вижу высокую женщину. От всей ее фигуры исходит безупречное величие. В светлых, чуть поблескивающих волосах отражаются и искрятся мелькающие в тоннеле за окном вагона лучи фонарей. Лицо с правильными чертами и сдержанностью красок отличается выразительностью благодаря открытому лбу и большим синим глазам. Помимо величественности приковывает к ее внешности сдержанная аристократичность, которая проявляется скорее в манере с достоинством держаться, нежели в строгой и манящей грации, которая служит приметой интеллигентности. Поезд остановился. Женщина вышла. И уже в тоннеле я подумал: «Пригрезилось».