Я лишь тот, кто стремится к свободе…

Что есть ад?.. Рисунок Екатерины Богдановой

Поскольку я на протяжении ряда лет являюсь верным читателем писателя Соловьева, то могу свидетельствовать: практически ни одна из его книг не обходится без продолжающегося уже десятилетия диалога с Бродским и периодически – с Довлатовым. В «Парадоксах» автор не отходит от заложенной им же традиции, начиная книгу с главы-посвящения Бродскому – о том, как и почему Бродский посвятил, прошу прощения за тавтологию, еще в Ленинграде свое стихотворение Елене Клепиковой (супруге и соавтору Соловьева) и Владимиру Соловьеву.

Однако на этом тема Бродского и заканчивается: «избранное избранного», как характеризует новую книгу автор, не имеет отношения ни к анализу личностных качеств великих эмигрантов, ни к их биографическим обстоятельствам. Написанные в разное время больше шестидесяти эссе плюс несколько глав в заключение под общим названием «Кот Шредингера в поисках автора «Кота Шредингера», не впрямую связанных с одним из последних романов Соловьева 2020 года с одноименным названием – о парадоксах не только самого Соловьева, но прежде всего – настоящего, насущного времени.

Книга разбита на шесть глав. В каждой примерно по 10–15 эссе, которые в сумме имеют отношение к классической проблематике в виде ее троицы – Эрос, Танатос и Арес. Последний, если вспомнить древнегреческие мифы, освободил Танатоса из плена после того, как Сизиф приковал его к горе.

С Эроса книга начинается («Огнь желания. Сексизмы», «Синема: О любви – и не только о любви»), переходя к Танатосу, что логично, хотя и не факт («Великое рабство», «Герои и/или антигерои», «Евреи и антиевреи»). А затем обе темы получают развитие в главе «Разное» (в книге она названа по-английски «Miscellanea») с несколькими эссе – «Дневник смутного времени», «Парадоксы войны», «Пацифист пяти войн», «Искусство выше морали», – не позволяющих сомневаться в заданном автором дискурсе, определяемом летальной героикой Ареса, которого Гомер отождествлял с войной и смертоносным оружием.

Казалось бы, каждое эссе о своем, и общая картина «Парадоксов» тонет в неимоверном количестве имен, цитат, дат, фактов, названий, географических координат и исторических событий. И только закрыв книгу, осознаешь, насколько все в ней преследует общую цель и работает на некую объединяющую задачу. Как с октаграммой – восьмилучевой звездой, которая является символом хаоса, но, будучи вписана в окружность, олицетворяет собой порядок и созидание.

Роль окружности в книге Соловьева номинативно исполняет Свобода и связанные с ней представления о значимых сущностях нашего времени: чести, совести, правах, демократии, варварстве, человеческой порядочности, стойкости, героизме, если хотите.

Владимир Соловьев. Парадоксы Владимира Соловьева. Кот Шредингера в поисках автора.– Чикаго: Kontinent Publishing, 2022. – 544 с.

Собственно, в другом своем романе о Достоевском «Осень в Петербурге» Кутзее обозначил основные составляющие нашего времени, в котором государство все чаще и больше пытается ограничить свободы своих граждан: «Жизнь без чести, предательство без предела, исповедь без конца».

Эти «красные линии» красными нитями проходят и сквозь книгу Владимира Соловьева. И в его эссе «Банально ли зло?», и в панегирике Солу Беллоу с замечательной цитатой из романа «Планета м-ра Сэммлера», в котором Беллоу вступает в полемику с Ханной Арендт о банальности зла: «Политически и психологически идея немцев была гениальна. Банальность была простым камуфляжем. Если хочешь избежать проклятия за убийство, заставь его выглядеть обыденным, скучным и заурядным. С чудовищной политической проницательностью они нашли способ маскировки Нужен был заговор против самой идеи, что жизнь священна. Банальностью замаскировалось властное стремление уничтожить совесть…»

Как сказано в эссе о Сэлинджере с приведенной Соловьевым цитатой из романа «Над пропастью во ржи»: «Отцы и учителя, мыслю: «Что есть ад?» Рассуждаю так: «Страдание о том, что нельзя больше любить?» Понятно, в данном случае речь идет о страдании человека несвободного, раздавленного не столько собственными комплексами, сколько императивом окружающей среды, которая по отношению к существу социальному именует себя государством.

В конце эссе «Великое рабство» Соловьев приводит слова одного из главных представителей философии немецкого идеализма Фридриха Шеллинга: «…в человеке природа снимает с себя ответственность и возлагает ее на плечи самого homo sapiens…» Это в немалой степени перекликается с сентенцией философа и писателя, одного из самых мною любимых, Элиаса Канетти: «Кто не верует в Бога, принимает всю вину за этот мир на себя». Способен ли вообще homo sapiens нести ответственность за содеянное? И насколько сильна его вера в Бога, ведь нередко сегодня вера есть фикция, игра на публику, витринное исполнение религиозных ритуалов и обрядов – без Бога в душе, но с его именем. Так ранее атеисты с именем «партия» на устах вершили беззаконие и преступления.

В «Парадоксах» Соловьева одна из основных речей посвящена свободе и тирании, истории и забвению ее; выворачиванию сложившихся модальностей наизнанку, поскольку мир, как оказалось, вполне свыкся с собственной шизофренией, хотя пока еще не готов к уничтожению цивилизации. В этом же ключе Соловьев цитирует Кутзее (роман «В ожидании варваров», написанный еще до падения апартеида в Южной Африке, в 1980 году) в связи с некоей условной империей: «…создала особое время – историю. Тому времени, что плавно течет по кругу неизменной чередой весны, лета, осени и зимы, Империя предпочла историю – время, мечущееся зигзагами, состоящее из взлетов и падений, из начала и конца, из противоречий и катастроф. Жизнь в истории, покушаясь на ее же законы – вот судьба, которую избрала для себя Империя».

Эссе Соловьева выстроены в книге так, что не только повествуют о духовном опыте человека в экстремальных условиях (одно из самых ужасных – о первых восьми неделях после падения Берлина в вышедшей анонимно книге «Женщины Берлина», о которой почти не знает русскоязычный читатель в отличие от читателя на Западе), но словно имеют отношение к нашему времени. К тому настоящему, которое Соловьев провидчески складывает в написанные им страницы, видит из своего прошлого неким внутренним зрением, не представляя и не веря до конца, очевидно, что сюжеты его эссе не только касаются прошлого, но и проявят себя, к вящему ужасу человечества, в грядущем.

Если вернуться к аналогии с октаграммой, то ее окружность символически присутствует еще и во временном параметре: без актуальности, отмеченной в текстах благодаря некоему шестому чувству автора-интуита, медиумического наличия чего-то вроде встроенности в сегодняшний поток новостей – все эссе выглядели бы самостоятельными, но отдельными эмоциональными рассуждениями о помысленном и пережитом. Злободневность, насущность, резкость, их важность не только напоминают читателю о свободе, которую мы теряем в историческом настоящем, но и о времени, способном судить нас по своим неумолимым законам.

По законам Хроноса, Ареса, Эроса и Танатоса.