И старые ритмы звучат

Я не в силах быть нянькой чужому горю. Рисунок Екатерины Богдановой

Книгу открывает поэтический раздел. Его первую часть составляет лирический сборник «Неподвижное солнце», в 2012 году отмеченный поэтической премией «Серебряный век». Вторая часть раздела – цикл «Из черной тьмы небытия…», давший название книге.

Прозаический раздел включает шесть повестей и рассказов, в числе которых – составившие изданный в 2014 году сборник «Друг бесценный: четыре истории о любви» и очерковый цикл «У мирного порога моего», получивший в 2006 году премию журнала «Звезда» (один из очерков, «Вышивка крестом», был также отмечен премией журнала «Юность»).

Названия циклов аллюзионны. «Неподвижное солнце» – реминисценция из последней строки стихотворения Владимира Соловьева «Бедный друг, истомил тебя путь…»; «У мирного порога моего» – слова Пушкина. Эти цитаты – ключи к содержанию книги. Основные концепты стихотворения Соловьева – смерть, время и любовь. Строка из Пушкина на первый взгляд вызывает идиллические ассоциации, отвечающие содержанию очерков, в которых с любовью создан образ родного дома. Но вместе с тем читатель помнит, как начинается та элегия Пушкина, в которой эта строка – вторая по счету; ее первый стих – «Я видел смерть; она в молчанье села…». Так вводятся главные темы книги – экзистенциальные: жизнь, смерть, любовь и – личностное измерение времени – память.

Несмотря на то что составившие книгу произведения создавались в разное время и принадлежат к разным жанрам, ее отличает исключительное проблемно-тематическое единство. И повести, и очерки, и стихи варьируют одни и те же ситуации: воспоминание о светлом прошлом и тревожное ожидание будущего, любовь, ищущая и не находящая ответа, созерцание природы, размышления о смерти, опыт веры. Их многократное, многостороннее освещение создает стереоскопический эффект. Книга тем самым обнаруживает свою циклическую природу.

Черты поэтической манеры Тахо-Годи – классическая ясность языка и раскрытие глубины смысла в простых, даже обыденных ситуациях, символизация бытовых деталей, напоминающие о ранней Ахматовой или позднем Пастернаке.

Поэтическая техника богата и разнообразна; она аккумулирует традиции русской версификации от пушкинской эпохи до наших дней. Тахо-Годи обращается и к классической силлабо-тонике, и к дольнику, и к верлибру, переживая диалог с поэзией прошлого как эмоциональный опыт. Это ощутимо в стихотворении-метатексте из двух строф, где движению темы аккомпанируют изменение метра, из тактовика выравнивающегося в почти правильный амфибрахий, и неожиданная после холостых стихов первой строфы давно знакомая рифма в финале:

Я ищу нового слога,

Как ищут новой любви,

Но старые рифмы сильны,

Как прежнего чувства оковы.

И старые ритмы звучат,

Как голос знакомый и нежный,

И трудно не бросить взгляд

На прошлое – пусть

безнадежный

Есть у поэта излюбленные приемы – прежде всего неточная рифма-ассонанс, обычно мужская открытая и чаще всего в четных строках катрена, так что непривычность звучания читатель ощущает в сильном месте – в конце строфы, как в следующем стихотворении из четырех строк:

У каждого свой путь,

своя судьба,

Свой календарь ошибок

и просчетов,

Беспочвенных надежд,

бессмысленных восторгов,

Свое надрывное,

мучительное «я»

Елена Тахо-Годи. Из черной тьмы небытия… Стихотворения. Повести и рассказы. – М.: Водолей, 2022. – 724 с.

Прозе Тахо-Годи присущ глубокий психологизм. В повествовании господствует точка зрения центрального персонажа, и в первую очередь именно на него направлен психологический анализ. Передача размышлений соединяется с диалогами, детализированными портретами и пейзажами. Прием ретроспекции сополагает эпизоды, развертывающиеся в разных временных планах и словно комментирующие друг друга. Внешняя простота стиля подчеркивает его насыщенность смыслом. На фоне повседневного быта разворачиваются сюжеты, исполненные подлинного душевного драматизма.

Творчество Тахо-Годи – интеллектуальная литература, адресованная читателю, хорошо помнящему классическую поэзию и прозу: распознавая прообразы мотивов, он заметит новаторство их трактовки. Эпиграфы из Пушкина, Блока, Кузмина, цикл «Памяти ушедших поэтов» с посвящениями Блоку, Сологубу, Случевскому, Пастернаку, Владимиру Соловьеву, а также поэтам Царского Села: Пушкину, Анненскому, Ахматовой – и писателям Германии, прежде всего Гёте, – лишь самые очевидные примеры этого литературного диалога. Так, в стихотворении «Душа – как Эолова арфа…» за ясной аллюзией на балладу Жуковского следует менее заметная, но оттого не менее важная вариация темы другого его произведения – отрывка «Невыразимое». Варьирующее пушкинский мотив обращение к поэту: «Ты сам себе судья» – развивается не как у Пушкина в эстетическом, а в онтологическом плане. Тема поэтической искренности раскрывается в столкновении двух очень разных реминисценций – из иронического отступления «Евгения Онегина» и проникновенно-печального стихотворения Баратынского «Мой дар убог и голос мой не громок…»:

Но если голос твой средь

тысяч голосов,

Как в хаосе всемирном,

не потонет,

Быть может, он неясной

силой слов,

Как и меня, кого-то

также тронет

В стихотворении, завершающем поэтический раздел книги, хрестоматийные слова из «Гамлета» приобретают иной, нежели у Шекспира, смысл:

Что будет дальше?

Дальше – тишина,

Сквозное небо с белопенной

зыбью,

Сверкающая, как слеза, звезда,

Восход пурпуровый

над первозданной синью…

А в сюжете повести «Лизка», об учительнице английского языка и ее ученице, в какой-то момент угадывается намек на повесть Распутина «Уроки французского», с инверсией ситуации, – но затем сюжет продолжает развиваться в другую, совершенно неожиданную сторону.

В игре реминисценций классический претекст вспоминается вместе с интерпретацией, также уже ставшей классикой. Так, стихотворение Тахо-Годи «Гамлет» напоминает не только о Шекспире, но, конечно, и о Пастернаке, а стихотворение «Улица Варварка» – не столько о «Затворнице» Полонского, сколько о новелле Бунина «В одной знакомой улице» из «Темных аллей».

Но в созвучии литературной традиции лишь яснее слышен собственный голос поэта. Творчество Тахо-Годи глубоко личностно и эмоционально. В сборнике немало таких стихов, которые хочется выучить наизусть: читателю кажется, что поэт говорит это о нем. Вот, например, начало «Разговора с собственной душой»:

Маленький друг мой,

мой жалкий,

Как тебе там в глубине?

Или другого стихотворения:

Я не в силах быть нянькой

Чужому горю.

Я и свое-то баюкать устала,

Повторять бесконечно:

Спи, моя радость,

Ты одна у меня

От любви осталась

И еще:

Одиночество – это когда

с фотографий

исчезает собственное лицо,

потому что некому сказать:

улыбнись – я снимаю

Многие стихи в сборнике, как и проза, глубоко трагичны. Но боль преодолевается ощущением красоты мироздания:

Насладиться бы влагою

хвойною,

Сладким запахом прелой

листвы,

Отдаваясь душою свободною

Созерцанию красоты.

В каждом взгляде увидеть

вселенную

И в проталинах голубизну

Безграничную и нетленную,

Словно явственно

вечность саму

И, возможно, самая тяжелая, горестная и сильнее всего поражающая читателя вещь в сборнике – очерк «Васильки» об умирании старого человека завершается удивительным финалом, где примиряет со страданием память. После кончины дяди, описанной в очерке, после похорон рассказчица вспоминает годы своего детства, когда она гостила у него на даче; и последняя сцена – словно кинематографический кадр: он, еще молодой и сильный, несет ее, девочку, на плечах через поле, «…усыпанное голубыми звездочками-васильками. На душе легко и радостно. Я знаю, что это – дорога домой. Я знаю, что все меня любят».

Книга названа по первой строке стихотворения, открывающего одноименный цикл. В его контексте речь идет о небытии человека до рождения. Но символический смысл этих слов шире: их идея – из темноты вырваться к свету.