Арсен Хачатрян
"Служи!"
Фото предоставлено автором
Жизнь – это как коробка конфет», – говаривала матушка кавалера Медали Почета Конгресса Форреста Гампа. И если в детстве ребенок неосознанно сжимает кулачок, пытаясь закрепить за собой шоколадное сокровище, то со средним возрастом приходит понимание необходимости делиться – по крайней мере с теми, кого считаешь ближними своими. Для офицера же умение делиться своими знаниями и умениями (а по необходимости – и вдалбливать оные в головы подчиненных) становится важнейшим залогом нормальной карьеры в мирное время и выживания – в военное.
Поэтому короткие заметки офицера, запланированного при Хрущеве, родившегося при Брежневе, успевшего окончить школу при нем же и получившего лейтенантские погоны при Горбачеве, рассматриваются как передача малой толики опыта, который может пригодиться в наше интересное и переполненное адреналином время.
ПОДВИГ
Юность жестока к старости – поскольку предполагаемой за данность героики дед «на-гора» не выдавал, то обманутый в ожиданиях «экшн» внук как-то самотеком прекратил расспросы. Сами боевые эпизоды бывший командир пулеметной роты, первые свои бои прошедший на Северном Кавказе, вспоминал крайне неохотно – каждое слово приходилось тянуть чуть ли не плоскогубцами. Закладывал руки за спину, начинал перекачиваться с носков на пятки и, глядя мне за спину, выматывающе медленно подбирал слова. Зато потешные эпизоды рассказывал с удовольствием и во всех подробностях, окончательно разрушив мои романтические ожидания утверждением, что подлинным подвигом следует считать дрессировку трофейного (отнятого у пленного оберста) карликового пинчера. Здесь завзятый фотограф доставал фото, на котором рядом со счастливо улыбающимся старлеем стояла на задних лапках не менее довольная собачка с дымящейся папиросой в зубах.
ЧАЙ
Когда у внука началась собственная война – одна из многих на (как сейчас модно говорить) «постсоветском пространстве», дед с советами не лез, справедливо полагая, что молодежь все равно норовит приобрести собственный опыт – а проще говоря, на своем лбу ощутить неизменную увесистость граблей военного быта. Единственное, что он сказал при проводах добровольца: «Не пей сырую воду, всегда носи во фляжке слабозаваренный несладкий чай».
После ночной смены, ранним утром на лесной базе, я вскипятил котелок и без того вкусной родниковой воды, всыпал горсточку чая. Тут же, в ручейке, охладил закопченную посудину и наполнил фляжку. Двое терпеливо опекавших меня все эти недели – комвзвода и орденоносец с афганским шрамом – переглянулись, после чего кавалер Боевого Красного Знамени и Красной Звезды спросил:
– Сам допер?
– Дед посоветовал, – признался я. – Тут и на вас заварено.
– Не такой уж и безнадежный, – безадресно обратился в сторону поляны комвзвода, от себя добавив во фляжки по несколько крупинок лимонной кислоты.
Дед умер через месяц после моего возвращения с первой весенней смены, натаскивавший меня орденоносец погиб от рикошетной пули под Рождество, а мне и комвзвода во фляжки отец положил скрученные в спираль полоски серебра. Пота за эти четыре года мы пролили немало, однако даже на энный день без стирки белье не благоухало, на отвыкшем от душа теле не выскакивали чирьи, да и медвежьей болезни испытать не пришлось.
Спасибо, деда!
«МАКСИМ»
Из всех пулеметов Великой Отечественной дед – напомню, командир пулеметной роты – остался верен уже тогда выглядевшему анахронизмом «максимке». Недостатки он не то что видел – снес на своей шее нехилый его вес, не забывал помянуть по матери неверно мастеривших патронные ленты швей-мотористок, шумно вздыхал, вспоминая низкий темп стрельбы и капризную деликатность механизма. Но непоколебимо называл творение Хирама Стивенсовича Максима лучшим, особенно на дальностях за 800 метров – куда до него МГ-34, Горюнову и прочим иным! Впрочем, была у «максима» и роковая слабина – водяное охлаждение, и поскольку в горах фляга воды подчас на вес золота, то неудивительно, что в кожух радиатора зачастую добавлялась уже прошедшая через организм жидкость. От характерных запаха и накипи избавлялись позже┘ На этом месте дед загадочно улыбнулся и спросил:
– А знаешь, что до сорок второго года «максим» выпускался с узкой горловинкой кожуха? Так один умник в горячке боя и обварил себе┘ ну, сам знаешь, что. Попытался, понимаешь, направить струю сблизи – а там уже все раскалено, вода выкипела┘ И смех, и грех! А пулемет все равно лучший!
ПОРТРЕТИСТ
Мама до сих пор не может простить отцу «недозадействования добрых знакомств» в принятии тестя (то есть моего деда) в ряды Союза художников. Была вот такая слабость (или мечта) у состоявшегося и во всех других отношениях неамбициозного человека. Это как бы пояснительная, вводная часть – дед был художником-самоучкой. Бабулю дед боготворил, носил на руках и сдувал пылинки, однако перед смертью рассказал мне, что поздней осенью 44-го, когда их часть вывели с передовой во второй эшелон, была-таки одна красавица-паненка┘ Словом, когда поздней ночью дед вернулся в замок, где располагался его полк, то дежурный почти в полной прострации поведал о нагрянувшей вечером проверке из штаба армии и о печальной перспективе невесть куда запропастившегося комроты. Привычно не впадая в панику, дед не только успел сделать карандашные наброски, но и поспать с полчаса.
Вызванный пред светлы очи инспекции и командования полка дед бодро доложил, что-де не отсутствовал самовольно, а рисовал на самом верху сторожевой башни – на чердаке, где его искать никто не догадался. Игнорируя зловещие интонации начальства, кандидат на разжалование (а то и в дисбат) отрапортовал, что не мог не следовать велению сердца и не воспользоваться сказочным полнолунным освещением последней недели. Рисовал. Высокое начальство. («Знал бы, какого качества этот германский ватман был!» – мечтательно добавил дед.) Послали замполита в сопровождении лейтенанта из проверяющих, раскрыли извлеченную из-под подушки, но непримятую (о внимание стреляного воробья к деталям!) папку.
Первым шел портрет председателя Государственного комитета обороны СССР И.В.Сталина, за которым в строгой иерархической последовательности – исполненные мягким карандашом изображения других членов ГКО┘
Наступившее молчание прервал глава инспекции:
– Так где вы, товарищ старший лейтенант, все это время рисовали? – и принюхался к листам (абы кого тогда в инспекции не назначали).
– На башне, под крышей! – уверенно доложил умудренный опытом выживания в головокружительные исторические периоды портретист, не забывший деликатно повалять в чердачной пыли папку.
Сдув доказательство искренности с портретов, полковник-инспектор заложил невероятной красоты вираж, продемонстрировавший подлинный его талант в делах карьерных:
– А почему, товарищ командир полка, художнику не созданы надлежащие условия для работы?
┘Описывать последовавший за этим краткий период молочных рек с дедом на кисельном берегу нужды нет.
ТАЛИСМАН
«Благодарение Богу, на мне невинной крови нет», – часто говаривал дед. Потому и жил светло, и ушел достойно. А остался от него рассказ, ставший официальной легендой семьи.
После войны полк перевели во Львов. Известно, какое время было, особенно в первые послевоенные годы – советская власть была днем, а в темное время┘ 31 декабря 1946-го дед спешил со службы в наемную квартиру, где ждали переехавшие, наконец-то, к нему бабуля с мамой-второклашкой. Восемь часов вечера, снег и редкие прохожие. Окна светятся, но на узких улочках темень. И тут из подворотни двое, один из которых заходит деду за спину. И ведь ничего не поделаешь – в каждой руке по увесистому пакету праздничного пайка – белый хлеб, крупы, даже печенье и мандарины. До кобуры не дотянуться.
– Офицер? – не спросил, а констатировал стоявший лицом.
– Офицер, – ответил абсолютно ясно осознававший неизбежность смерти дед.
– Коммунист?
– Нет, – сказал правду тридцатидвухлетний человек, надеявшийся на быструю смерть как избавление от кошмара, когда оглушат и уволокут куда подальше.
– Поглядим, – впереди стоявший залез деду за отворот шинели, в нагрудный карман гимнастерки. В удостоверении личности офицера всю войну прошла карточка 1940 года – молодая красавица бабуля и трехлетняя мама-ангелочек в характерной для тех лет манере фотографирования приникли друг к другу головами. На ней и застыл взглядом ОУНовец.
– Что там? – подал голос стоявший за спиной.
– Да вот, смотри, – протянул ему документы и снимок первый.
Сколько длилось молчание, дед не ощутил и не запомнил. Стоявший за спиной сунул офицерскую книжку в боковой карман шинели деда:
– Ох, твое счастье!
Дед так и не запомнил – сколько еще один простоял под тусклым фонарем; как дошел до дому; как и что соврал бабушке; как вообще встретили тот Новый год – всю ночь наутро как ножом из памяти срезало.
Почти двадцать лет, как скучаю по деду. И только недавно прочитал, что удивительное спасение следующих Господним заповедям и человеческим нормам комбатантов имеет также научное обоснование.
ТОТАЛИТАРИЗМ
Пожалуй, лучше всего опишет накал политической жизни общества первых десятилетий прошлого века пример старшего поколения семьи деда: из братьев один был эсером, другой – меньшевиком, третий оказался троцкистом, четвертый – непоколебимым приверженцем генерального курса партии и лишь пятый – отец деда – политикой не интересовался, довольствуясь статусом лучшего сапожника города. С 1921 по 1937 год в вышеуказанном порядке братья вполне предсказуемо арестовывались и затем бесследно исчезали; весной 1938-го, когда дед готовился к сдаче выпускных экзаменов военного училища, забрали и его беспартийного отца. Дед-курсант был на хорошем счету, почему и получил заботливый совет начальства – публично (а лучше всего, как было принято в те годы, через газеты) отказаться от своего классово недружественного отца. Дед поступил как всегда, то есть с точностью до наоборот: стал писать письма всем от районного прокурора до вождя народов, а затем и вовсе взял отпуск и вернулся из города на Волге домой. Не обращая внимания на советы друзей и родственников, продолжал ручаться за отца в местных инстанциях и слать в столицу письма с просьбой разобраться. Словом, отца его выпустили, а успевший к занавесу выпускных экзаменов дед сдал экстерном и получил-таки петлицы; однако ни оруэлловской безысходности, ни хеппиэндного сиропа в этой истории не найти. Хотя в изоляторе к сапожнику меры физического воздействия не применялись, однако увиденное и пережитое им оказалось непосильным испытанием. Вскоре он слег, а осенним утром попросил у невестки стакан вина и, выпив, повернулся лицом к стене, чтобы через несколько минут тихо отдать душу Богу. В свою очередь, дед на службе званий получил всего с ничего и был уволен в запас уже в 1947-м. Работал от наших югов до Заполярья, несмотря на возраст и должности, везде оставаясь автором бесчисленных розыгрышей и всеобщим любимцем. Поскольку внукам «потрогать» награды разрешал всегда, то и дошли до сегодня всего один орден да две медали. Зато осталось в наследство и самое дорогое – стоило нам представиться, как каждый знавший его незнакомый человек уважительно восклицал «О-о-о!» и расплывался в улыбке. Реноме!
┘И ПАТРОНЫ РОССЫПЬЮ
Были они не россыпью, а в аккуратной картонной коробочке, которую я нашел на самом дне сундучка в подвале. Во втором классе я простудился, был оставлен дома и по какому-то невероятному стечению обстоятельств не только мама и бабушка гарантированно отсутствовали пару часов, но и удалось найти ключ от сверхвожделенного сундучка. Сколько ни стараюсь, не могу из его содержимого сейчас припомнить ничего, кроме этих оксидно-серых патронов и даты производства – 1944-й. Несколько штук пережили-таки переезд из сносимого одноэтажного дома в панельную многоэтажку, а в студенческом возрасте я осмелел до вопросов к отцу относительно того, где же, собственно, пистолет? Довольно скоро отец устал от моего занудства и посоветовал обратиться к маме. Та вздохнула и крайне сухо поведала, что на их свадьбе счастливый тесть несколько перебрал и, забравшись на крышу, стал стрелять в воздух. Поскольку участковый в те времена и в нашем квартале был как бы членом большой семьи, то и инцидент был исчерпан тем, что в его присутствии пистолету покорежили ствол и по частям выбросили трофейный Р-38 в ущелье.
Незаметно куда-то запропастилась коробочка, разошлись по «коллекциям» патроны, от которых мне остался лишь один.
