Александр Журавский Фантасмагоричная история распада СССР и образование на части постсоветского пространства государства под названием Российская Федерация, так и не нашедшего в пылу борьбы за демократию своей национальной идеи, ознаменовали собой не менее фантасмагоричный этап государственно-церковных отношений. На этом этапе государство стало питать к религии смешанное чувство, состоящее из религиозного невежества, религиозной всеядности, неосознанной вины за былые преследования и дремучего атеизма, стыдливо скрываемого за секулярной терминологией просвещенного гуманизма и так называемой "светскости".
Именно это смешанное чувство вины и рудиментарного атеизма породило в сфере российского образования в 1993 году сиамских близнецов - два совершенно идентичных образовательных стандарта по религиоведению и теологии. При этом разработчики образовательных стандартов, как всегда в России, "пошли своим путем", произведя на свет нечто такое, что оказалось весьма далеко от традиционного западного представления об этих науках.
Характерно, что в религиоведы пошли бывшие преподаватели научного атеизма и марксизма-ленинизма, в теологи - представители гуманитарных наук (философы, филологи, историки) и священнослужители. Так возникло два сообщества - постсоветское религиоведческое и теологическое. Тем не менее главным экспертным сообществом для светской власти стало сообщество религиоведов.
Но прошла ельцинская эпоха, и вместе с ней завершился постсоветский период в истории России. За три года президентского правления Путина существенно изменились контексты внутренней и внешней политики. Из крупных федеральных политиков ельцинской эпохи остались только несколько региональных лидеров, которые, впрочем, уже не оказывают прежнего влияния ни на "развитие федерализма" в России, ни на формирование идеологии нового государства. А для нового государства необходимо новое экспертное сообщество, способное вырабатывать стратегии под новые задачи и новые политические контексты.
Очевидно, что в новой России изменится, а точнее, появится (в ельцинскую эпоху ее просто не было) государственная этноконфессиональная политика со своей доктриной. И нет сомнений, что в этой ясно и четко сформулированной политике иным (более значимым и правовым образом закрепленным) будет место традиционных российских конфессий, ибо государству необходимо искать факторы социальной устойчивости. Игра в политкорректность слишком дорого стоит. Прежнее экспертное сообщество не смогло дать государству внятной концепции конфессиональной политики. Как известно, "Концептуальные основы государственно-церковных отношений в Российской Федерации", разработанные группой религиоведов в 2001 году, были отвергнуты администрацией президента как политически бесперспективные и для реальной политики неприменимые. Между тем власть ощущает потребность в экспертном сообществе, адекватном новому политическому мейнстриму.
В середине октября нынешнего года в администрации президента РФ и в Сергиевом Посаде прошла научно-практическая конференция "Взаимодействие государства и религиозных объединений в сфере образования", организованная полномочными представителями президента РФ в Центральном, Приволжском и Южном федеральных округах, Министерством образования, Комитетом по делам общественных объединений и религиозных организаций Государственной Думы РФ и Межрелигиозным советом России.
Впервые крупные федеральные чиновники обратились к проблемам религиозного образования по собственной инициативе; впервые они заговорили о религиозном образовании как об одной из гарантий "духовной безопасности" страны; впервые четко сформулировали приоритетность работы государства с традиционными конфессиями. И впервые из уст представителей президента России религиозная общественность услышала о теологии как о государственном заказе. И это уже не говоря о том, что столь крупное мероприятие проходило в стенах администрации президента, госструктуре, чья позиция в вопросах государственно-церковных отношений никогда не была озвучена.
Присутствовавшие на конференции представители отечественного религиоведения пребывали от услышанного в шоке. Государство сформулировало своеобразный госзаказ на теологическое образование, а религиоведение было упомянуто лишь в докладе митрополита Смоленского и Калининградского Кирилла, да и то с известной долей снисходительности. Религиоведы вдруг осознали, что в том качестве, в каком комфортно себя чувствовали на протяжении всего постсоветского периода, они государству уже не нужны.
Более того, в российском религиоведении с точки зрения государства обнаружилось еще одно "слабое звено". В силу определенных исторических обстоятельств оно вдруг оказалось в роли религиозного омбудсмена, защитника прав новых (нетрадиционных) религиозных организаций и скрытого, а иногда и явного, оппонента традиционных конфессий. Таким образом, ангажированность многих отечественных религиоведов вошла в явное противоречие с приоритетами государственной политики в вопросах партнерства с традиционными конфессиями. Более того, чем очевиднее становилось стремление государства оградить своих граждан от деструктивного влияния ряда новых нетрадиционных религиозных движений (появился даже специальный термин "духовная безопасность страны"), тем с большим упрямством часть религиоведческого сообщества становилась на несвойственные религиоведческой науке правозащитные позиции. Что удивительного в том, что на каком-то этапе государство перестало воспринимать часть религиоведческого сообщества в качестве независимых экспертов?
Едва ли с точки зрения реальной политики государству может быть близок научный интерес религиоведения к "новым религиозным движениям" и "квазирелигиям", если при этом не следует экспертного ответа на ключевые вопросы. Например, каким образом интегрировать православные, исламские, буддийские социальные группы в структуру российского гражданского и политического общества и как государству отвечать на вызовы религиозного экстремизма?
Проиграли ли религиоведы теологам битву за влияние на умы российской политической элиты, уступив право инициативы в формулировании концепции государственно-церковных отношений, или нет - покажет время. Сегодня очевидны два вывода. Во-первых, постсоветское религиоведение находилось в мировоззренческом, а не в методологическом конфликте с теологией. Атеистическое мировоззрение постсоветского религиоведения определяло идеологическое противостояние с теологами и традиционными конфессиями. Одновременно у религиоведов, как представителей молодой (по сравнению с теологией) развивающейся науки, были и остаются опасения "теологических интервенций". При этом часто (и в России, и на Западе) говорится о процессе "теологической порчи религиоведения", о том, что все крупнейшие западные феноменологи религии и сторонники герменевтических подходов были теологами и преследовали не столько научные, сколько апологетические цели. Перед религиоведением по-прежнему серьезно стоит вопрос научного самоопределения.
Во-вторых, прикладное религиоведение, которое, собственно, и интересует российскую власть, должно изменить свои мировоззренческие позиции, отступив от несвойственных науке правозащитных интенций. Следует предпринять серьезные усилия для реабилитации религиоведческого экспертного сообщества, чтобы вернуть интерес и доверие государственной власти. А для этого необходимо изжить комплекс постсоветской науки, тесно связанной с идеологемами советского и ельцинского прошлого. И тогда отечественное религиоведение, возможно, обретет свой статус и методологическую парадигму, избавясь от необоснованных страхов перед теологией. Да и государству тогда не придется делать выбор между теологией и религиоведением.
