"Попасть назад в мир, из которого выросло христианство"

Разобщенность двух миров особенно впечатляет, когда она видится через призму восприятия утонченного европейского интеллектуала, такого как Хью Тревор-Ропер. Фото из Национального архива Голландии

Читатели имеют возможность познакомиться с любопытнейшим документом, являющимся в известном смысле свидетельством впечатляющей культурно-социальной картины нашего мира. Речь идет о письме выдающегося английского историка Хью Тревор-Ропера (1914–2003) своему пасынку Джеймсу Ховард-Джонстону (род. 1942), ныне известному британскому византинисту, автору работ по истории античности и возникновению ислама.

И хотя документ датирован 1961 годом, с тех пор мало что изменилось.

Но обо всем по порядку.

Хью Тревор-Ропер получил классическое образование в Оксфорде, после чего сам начал читать курсы по древней классической литературе, а потом по истории Нового времени. Скоро он стал одним из признанных специалистов по истории позднего Средневековья и Нового времени. В начале 1940 года Тревор-Ропера, блестящего знатока немецкого языка и немецкой культуры, привлекла к сотрудничеству английская контрразведка. Он вошел в состав знаменитой группы дешифровщиков немецких шифровальных кодов «Энигма» и «Лоренц», использовавшихся для связи Берлина с нацистскими агентами за границей.

В ноябре 1945 года по заданию контрразведки он был послан в Берлин расследовать обстоятельства смерти Гитлера и изучить документы рейхсканцелярии. Изученные документы послужили материалами для написания им в 1947 году книги «Последние дни Гитлера». В послевоенное время Тревор-Ропер написал целый ряд монографий и множество фундаментальных статей. Амплитуда его исторических интересов необыкновенно велика. Он внес огромный вклад в область историографии Средневековья и Нового времени, истории эпохи колониализма, истории Шотландии, истории нацизма. И отметим, что широта поздних исторических интересов не заглушила его любовь к античности.

Признанный одним из великих английских интеллектуалов XX века, Тревор-Ропер получил огромное признание со стороны крупнейших гуманитариев. По словам известнейшего английского историка Джона Кениона, некоторые из коротких заметок Тревор-Ропера «повлияли на наши представления о прошлом больше, чем тома всех прочих авторов». Сэр Исайя Берлин в письме к Тревор-Роперу писал: «Вы понимаете природу истории лучше, чем кто-либо из ваших современников в Англии, и я бы даже сказал, в Европе».

Но в неменьшей степени Тревор-Ропер знаменит как один из самых выдающихся английских стилистов XX века. Все его книги написаны прозрачным и в то же время изысканным, часто исполненным иронии и сарказма языком и стали неподражаемым примером литературного мастерства. А уж в высотах эпистолярного жанра ему точно не было соперников. По словам еще одного известного английского историка и писателя Дэвида Кэннадайна, «Хью Тревор-Ропер, по-видимому, – величайший писатель писем... нашего времени».

Заслужил историк и официальное признание. В 1979 году по представлению премьер-министра Маргарет Тэтчер он получил звание пожизненного пэра, выбрав себе титул барона Дэйкр-Блэнтонского.

Приведенное ниже письмо затрагивает еврейскую проблематику. С последней Тревор-Роперу приходилось сталкиваться и ранее, причем не всегда в радужном свете. Так, книга «Последние дни Гитлера» вызвала очень неоднозначную реакцию: автор получил письмо из Лиссабона на иврите, где от имени еврейской подпольной организации «Лехи» утверждалось, что акцент в книге на сверххаризматичности Гитлера является снятием ответственности с немцев за их злодеяния, за что автору выносится смертный приговор. И в дальнейшем книга являлась предметом горячей научной полемики, порой переходившей в серьезные обвинения. В частности, американский историк Люси Давидович назвала Тревор-Ропера «антисемитским снобом» и обвинила его в безразличии к Холокосту. Другие историки опровергали такой крайний взгляд, но утверждали, что Тревор-Ропер не слишком понимал в Холокосте. Однако были и историки, которые отдают ему дань как первому исследователю, показавшему Гитлера не как безумного клоуна, а как опытного стратега, точно и выверенно погружавшего немцев в дьявольскую реальность.

Известна его резкая и нашумевшая полемика с Ханной Арендт. Ее отчет о процессе Эйхмана Тревор-Ропер посчитал в сильной степени зависимым от книги Рауля Хильберга «Уничтожение европейского еврейства», которая, в свою очередь, вызвала бурю критики в адрес самого Хильберга, в том числе и со стороны Ханны Арендт.

Однако интерес к еврейству у Тревор-Ропера уже в силу его обращения к самым разным историческим периодам, разумеется, не ограничивался трагедией Холокоста. Крупнейший еврейско-итальянский историк античности Амальдо Момильяно в изданном в честь Тревор-Ропера сборнике статей, в статье, посвященной средневековой еврейской автобиографии, отмечает, что «мы давно разделяли с Хью Тревор-Ропером интерес к еврейской истории», и благодарит того за полученные знания.

Все издавали одни и те же странные и нестройные гнусавые звуки, а также совершали исступленные движения. Фото Reuters

К Израилю у Тревор-Ропера было двойственное отношение. Впервые он посетил Израиль зимой 1953/54 года по заданию Sunday Times и назвал страну «запущенной, первопроходческой, воспламеняющей, завораживающей». Второй раз он приехал в Израиль в 1961 году, освещать процесс Эйхмана, и довольно негативно высказался об Иерусалиме, опять же с точки зрения «запущенности» и полагая даже более «цивилизованными» соседние арабские земли. В один из вечеров местный французский еврей-старожил пригласил Тревор-Ропера и еще одного французского еврея, романиста Жозефа Кесселя, посетить хасидский квартал. Свое посещение хасидского богослужения Тревор-Ропер и описал в письме к пасынку.

Главное, что бросается в глаза при чтении этого письма – факт полной разобщенности двух миров, европейского и ортодоксально-еврейского. У автора такое ощущение, что он попал к дикарям на какой-то забытый остров. Он испытывает искреннее изумление, хотя хасидизм существовал к тому времени уже около 200 лет (да и в самом Лондоне хасидская община составляла десятки тысяч человек). Примечательно, что историк отождествляет хасидизм с древней, еще дохристианской архаической практикой, противопоставляя его «современному иудаизму» – подразумевая, видимо, привычный лондонский иудаизм либерального толка, или неоортодоксию.

В подобной реакции, на наш взгляд, кроется еще более серьезная проблема, актуальная и поныне, – глубокий водораздел между вполне секуляризированным современным западным христианством, светским обществом и укорененными в средневековой религиозности и в крайне консервативных бытовых проявлениях – от одежды до молитвенной практики – еврейской ортодоксией и ультраортодоксией. Это проявляется и в деталях повествования: не случайно штреймлы (головные уборы) хасидов Тревор-Ропер величает «кафтанами», объясняет тоже вполне образованному молодому человеку элементарные вещи: что такое шаббат и идиш, что без головного убора нельзя войти в синагогу.

И такая разобщенность двух миров особенно впечатляет, когда она видится именно через призму восприятия утонченного европейского интеллектуала, тем более что Тревор-Ропер вообще очень ироничен, а порой и саркастичен по отношению к прошлой и современной клерикальной среде, которую прекрасно знал как историк. Образованнейший Тревор-Ропер не имеет никакого понятия ни об истории, ни о духовном мире хасидизма, не говоря уж о его богатой, оригинальной книжно-религиозной культуре, накопленной в течение нескольких веков и уже к тому времени хорошо известной целому ряду исследователей. Нет нужды говорить, что и хасидизм до сих пор практически не знаком и не стремится знакомиться с культурными достижениями окружающей цивилизации.

В завершающей части письма автор противопоставляет законсервировавшиеся «еврейские племенные суеверия» еще более древней эллинской просвещенности, разумеется, в пользу последней. Впрочем, он скорее ставит своей целью не столько разобрать по памяти эпизоды со священниками у Гомера, сколько дать себе возможность заняться любимым делом – поиронизировать над современной религиозно-политической ситуацией Великобритании.

Надеемся, читателю будет интересно ознакомиться с письмом – и как отражением серьезных проблем в межрелигиозных и религиозно-светских контактах XX века, и как образцом эпистолярного наследия блестящего и остроумного интеллектуала и ученого.

***

Джеймсу Ховарду-Джонстону, 15 апреля 1961 года.

(Отель «Кинг Дэвид», Иерусалим)

Мой дорогой Джеймс!

Видишь, я пишу тебе и не могу остановиться – «А я и скудного от тебя не вижу привета» (Тревор-Ропер цитирует по-гречески строчку из сборника элегий Феогнида, поэта VI в. до н.э. – «НГР»), – но это уже вошло в привычку. Кроме того, мне доставляет удовольствие писать тебе; ведь я только что пережил опыт, которым мне хочется поделиться, – так почему же не с тобой? Это гораздо проще и приятнее, чем заново обращаться к другому адресату, которому надо сначала объяснить, почему я в Иерусалиме и т.п. и т.д.

В этом городе находится в качестве корреспондента Paris Soir, известный французский романист еврейского происхождения, Жозеф Кессель. Мы знакомы: некоторое время назад он приехал ко мне из Парижа с просьбой написать предисловие к его недавней (и очень удачной) книге «Чудо-руки» (Les mains du miracle) о массажисте Гитлера, Феликсе Керстене. Ну и вот, в здании суда, пока генеральный прокурор и д-р Серватиус (известный немецкий адвокат, осуществлявший защиту Эйхмана. – «НГР») были погружены в изощренные юридические споры, а Эйхман с каменным выражением взирал сквозь стекла очков из стеклянной клетки, в которой его держали – словно какое-то редкое и страшное морское чудовище, – я столкнулся с Кесселем, который спросил меня, хочу ли я составить ему компанию в пятницу вечером, т.е. в начале шаббата (он продолжается от захода солнца в пятницу до захода солнца в субботу), и увидеть в деле религиозных фанатиков. Поскольку мне всегда доставляют удовольствие разные странные проявления la comedie humaine (фр. «человеческая комедия». – «НГР») и особенное пристрастие я испытываю к религиозным эксцентрикам, то, естественно, я согласился. И вот в 8 вечера за мной в гостиницу зашел весьма цивилизованный французский еврей, который живет здесь с 1936 года и знает каждый камень. Я одолжил ритуальную шапочку (с непокрытой головой входить в синагогу нельзя), и мы вместе с ним и Жозефом Кесселем отправились в район Иерусалима под названием Меа-Шеарим, где проживает секта хасидов.

Хасиды появились здесь, полагаю, в XVIII веке. Это фундаменталисты, ортодоксы из ортодоксов. В Иерусалиме их 8–10 тысяч человек, и они живут тут с начала века. Большинство из них – выходцы из Румынии. Они отказываются говорить на иврите – употребление его людьми осквернило бы язык Божий – и говорят только на идиш (идиш – это lingua franca (язык коммуникации между разноязычными народами. – «НГР») восточноевропейского еврейства, искаженный иудаизированный вариант немецкого, который, однако, записывается еврейскими буквами). Живут они в похожих на крепости жилых блоках с одной входной дверью на каждый блок и внутренними дворами – чем-то они напоминают университетские колледжи. Обычно хасиды по профессии ремесленники. Они отказываются служить в армии и от прочих мирских занятий. Помимо занятий ремеслом они только молятся.

Проходя сквозь эти необычные, вытянутые колледжи, я заметил, что там не было мальчиков и мужчин – нам встречался только женский пол. Но наш гид, м-р Рехев, объяснил, что весь мужской пол сейчас пребывает в синагоге. Так что мы пошли в синагогу. По мере приближения к синагоге до нас стал доноситься странный гул, раздававшийся изнутри, а когда мы подошли близко, то через окна я разглядел огромные мечущиеся тени на фоне горящих свечей. Мы вошли, и зрелище оказалось еще более странным. У меня возникло ощущение, что мы попали в сумасшедший дом, и первым порывом было развернуться и бежать прочь. Однако м-р Рехев велел остаться с ним, что я и сделал.

Синагога напомнила мне непритязательный ресторан. Во всех направлениях тянулись длинные столы; за столами сгрудились мужчины и мальчики всех возрастов, от 3 до 90 лет, всего около сотни человек – некоторые сидели, другие стояли, если было место. Некоторые из них носили европейскую одежду и черные шляпы, но большинство было в белых одеяниях, в полосатых, как у зебры, накидках и белых капюшонах на головах. Другие носили кафтаны (широкие приплюснутые круглые шапки из коричневого меха). У всех перед ушами свисали длинные закрученные локоны. Однако выглядели все очень опрятно – и сами по себе, и что касается одежды; синагога тоже была очень чистой: отдраенные столы, выбеленные стены. Но это зрелище смотрелось столь диковинно не только потому, что все издавали одни и те же странные и нестройные гнусавые звуки (в конце концов, их можно услышать в любой папистской церкви), но и совершали также исступленные движения. Стоя или сидя, они судорожно раскачивались, двигаясь вверх-вниз всем телом, бросаясь из стороны в сторону, со странным выражением на лице. Один из молящихся рядом со мной стоял перед голой стеной и все это время, что мы были там, качался, как наэлектризованный, словно с шарниром в заднице; то вытягивался во весть рост, то утыкался носом в пол, задирая задницу кверху. У большинства глаза были закрыты; никого не заботило, в каком направлении кто повернулся. Никаких попыток синхронизировать движения и нестройный гул не предпринималось, и зрелище казалось до крайности диким и беспорядочным. Я подумал, а не требуется ли от нас тоже включиться, но один из молящихся усадил меня на свое место за столом и сунул мне в руку еврейский молитвенник, в который я уставился с самым серьезным видом, как приличествует англиканину. Молящиеся распевали псалом. Затем, совершенно неожиданно, они одновременно смолкли, через мгновение разразившись дикими криками и причитаниями. Синагога затряслась. М-р Рехев объяснил, что они дошли до того места, где голос Господний потрясает горы и валит огромные деревья, даже кедры ливанские. Страшный шум, который они подняли, должен был изображать великий и ужасный голос Господний. М-р Рехев разъяснил, что исступленные раскачивания совершались во исполнение другого божественного предписания – славить Господа всеми членами тела. Когда голос Господний стих, все повернулись к дверям синагоги приветствовать Субботу, которая должна была «прийти». Когда она уже оказалась «внутри», сначала воцарилась абсолютная тишина, а потом синагога огласилась дикими криками радости. С этого момента, объяснил м-р Речев, присутствующие будут раскачиваться и бормотать в нос в течение всей ночи, «сохраняя субботу».

Мы же вышли и отправились поужинать. В 11 часов вечера мы вернулись в ту же синагогу. Молящиеся все еще были внутри, «храня субботу», хотя многие из них выбились из сил и распростерлись спящими на скамьях или по углам. Даже самые выносливые раскачивались и гудели уже не столь активно. Затем внезапно повисла тишина: перед раввином положили большой каравай хлеба, от которого он стал отламывать куски и раздавать присутствующим. Потом ему стали подносить блюда, одно за одним, он ел сколько хотел, после чего поднимался дикий шум – все члены общины старались дотронуться до кусков, которых коснулась рука святого человека. Между подачей блюд возобновлялись все те же гнусавые звуки и раскачивания. Когда раввин закончил трапезу, стали раздавать вино. Знакомый гул возобновился и наверняка еще долго продолжался после нашего ухода.

Это был необыкновенный опыт – минуя христианство, минуя современный иудаизм, попасть назад в мир, из которого выросло христианство: в мир Ветхого Завета или, по крайней мере, в истоки Нового. Толпы учеников, жаждущих коснуться одежды Христа; тайная вечеря – все тут имело место. Я попытался представить себе наше степенное англиканство, наше прекрасное, изысканно-лирическое пение псалмов как наследие (коим оно и является) такого примитивного поведения, но это было очень нелегко. Тут бессильны соперничать даже самые глупые наши атавизмы, даже самые крайние нелепости д-ра Маскалла (Э. Маскалл, 1905–1993, священник, один из крупнейших теологов англокатолицизма. – «НГР») – хотя они еще глупее, будучи сознательно измышленными, в то время как эти просто сохранились.

И ведь как необычен тот факт, что евреи при полном свете и свободе XX века (парафраз слов историка Эдварда Гиббона из его книги «В защиту некоторых мест в пятнадцатой и шестнадцатой главах Истории заката и упадка Римской империи» (1779). – «НГР») все еще сохраняют эти племенные суеверия, в то время как греки еще во мраке своей ранней античности были настолько свободны от них! Как мало религии в Гомере! Вспоминая «Илиаду» и «Одиссею», во всех 48 книгах (хотя, несомненно, я многое подзабыл) я могу припомнить только трех священнослужителей – и даже они не слишком благочестивы. Первый – это, конечно же, и самый первый персонаж на сцене Илиады – преподобный Хрисес, викарий прихода в Хрисах. Он и заварил всю эту кашу, отрядив своего патрона вмешаться в собственные семейные дела (не имевшие ничего общего с религией). Тем самым подтверждается мудрое замечание старой няньки нашего нынешнего премьер-министра, которое он процитировал на заседании кабинета: «Если в мире где-то есть проблемное место, то стоит тщательней приглядеться, и ты всегда найдешь в глубине его священнослужителя». Есть у нас там и еще один старый приятель, имя которого я запамятовал – священник-эпикуреец из Исмароса. Запомнился он исключительно специфическим выбором кельи и отказом делиться ключом от нее с кем-либо, кроме своей трезвенницы экономки. Наконец, я припоминаю довольно примитивное низшее внеприходское духовенство в Додоне – наверное, что-то вроде богословского колледжа типа Каддесдона. Оно упомянуто только в силу негигиеничных привычек спать на земле и не мыть ноги: «Кои не моют ног и спят на земле обнаженной!» (здесь Тревор-Рупер цитирует по-гречески «Илиаду» Гомера. – «НГР»). Может, позже я вспомню и других, но в целом, думается, мы можем выбрать этих трех как типичных представителей гомеровской государственной Церкви – и вообще очень типичной государственной Церкви (намек на Англиканскую церковь в Великобритании, которая носит статус государственной. – «НГР»).

Мне надо остановиться. Это положительно последнее письмо к тебе, по крайней мере из Иерусалима. Будем на связи.

С любовью, Хью.