Александра Подольская Валерия Гай-Германика, 24-летний режиссер, ученица Марины Разбежкиной, новое имя в отечественном кинематографе. В 2005 году сняла документальный фильм «Девочки», получивший приз на фестивале «Кинотавр» за лучшую короткометражную ленту, после чего фильм попал в программу «Русского дня» 59-го Каннского фестиваля. В 2007-м «День рождения инфанты» вошел в основной конкурс «Кинотавра». Первое игровое кино («Все умрут, а я останусь», 2008) было удостоено специального приза жюри 61-го Каннского фестиваля в конкурсе «Золотая камера». О своих героях, правде в кино и русском мате Германика рассказала «НГ-антракту».
-В фильме «Все умрут, а я останусь» школа выглядит кромешнм адом┘
– Если эта школа вам кажется адом, то это ваше личное восприятие. Сколько людей работают в этой школе, сколько людей в этой школе учатся, и процентам 90 она адом не кажется. Я стараюсь всегда быть объективной. Я не считаю эту школу адом, я считаю, что это среднестатистическая общеобразовательная школа номер 1155 в районе Строгино.
– Три главные героини фильма кажутся очень уверенными в себе. Неуклюжей Ляле как-то мало внимания уделено. Как такие девочки собираются на дискотеку?
– Оделась в самое модное, что у нее было, да пошла. Платье наверняка осталось от старшей сестры. Она, наверное, самая несчастная во всем фильме.
– Все, что я увидела в фильме «Все умрут, а я останусь», для меня дико узнаваемо┘
– Вот видите, а начали с того «что это за кошмар?»...
– Я такого не говорила.
– Вернемся к тому, что это дико узнаваемо. Мне подруга рассказала: «Недавно иду по улице в центре города и передо мной идут две бабы-мента, и одна баба-мент другой бабе-менту говорит: «Слушай, я тут фильм посмотрела такой, там девочка родителей на х┘ шлет, прикинь». Ну это же абсолютный сюрреализм! Где ты встретишь двух баб-ментов, которые говорят о фильме «Все умрут, а я останусь»?
– Что в Кате шевельнулось, что она посылает родителей матом?
– Был нарушен диалог в какой-то момент, видимо. В какой момент, я не знаю. Как вы думаете, почему она их на х┘ послала?
– Потому что они ее задолбали.
– Правильно. Вы хотите, чтобы я так ответила? Конечно. А другой зритель скажет другую версию. Если режиссер будет расшифровывать свое кино – это дурной тон, мне кажется, это будет нехорошо и несправедливо по отношению к зрителю.
– Какую долю вашего личного жизненного пространства занимает работа?
– Я была бы абсолютно другим человеком, если бы работа занимала у меня всю жизнь, как, например, у Тарковского. Это то, что мне помогает жить материально и морально, это то, что я люблю, но я на этом не помешана.
– А что на первом месте?
– Любовь. Поиск любви. Мысли о любви.
– И это отдельно от творческой работы?
– Поиск любви виден в каждом моем фильме.
– Разве?
– Мне кажется виден.
– Как герои ваших фильмов ищут любовь?
– Ну вот так и ищут, методом проб и ошибок. Методом диалога, который иногда не получается. С самими собой, с миром, с родителями. Иногда немой крик о помощи, иногда смех сквозь слезы. Это все просто от недостатка любви.
– Почему вы оставили документальное кино?
– Потому что документальное кино не приносит денег, у него нет прокатной судьбы, у него ограниченное количество зрителей. Трудно найти людей, которые согласятся впускать тебя в свою жизнь с камерой, со съемочной группой.
– А как согласились три подруги на фильм «Девочки»?
– Но мы же не заходили за пределы мира этих трех подруг, не заходили к ним домой, не смотрели, что делают они со своими родителями, что они делают в школе. Камера же осталась, а они ушли в школу. Мне интересно быть режиссером игрового кино: работать с актерами, писать сценарий, кастинги проводить, монтировать.
– Кто ваши герои в реальной жизни? Какие это люди?
– Амбициозные. Мудрые, яркие люди, которых я не могу до конца понять. Или могу понять, если в себе нахожу ответ на вопрос, почему они мне нравятся. Конечно, эти люди старше, чем я, потому что я теряю контакт с ровесниками, у нас не получается никогда никакого диалога. Все мои друзья и люди, которым я могу доверять, восхищаться ими, это люди от 49 лет.
– В чем сложность общения со сверстниками?
– Они просто в меня не врубаются. Мои подруги лет 35 говорят: «Лера, забей, ты для них НЛО». Для человека от 19 до лет 30 я комета страшная, он боится меня и не понимает, что вообще со мной делать. После 30 (и до 38, например) есть желание пообщаться, но страшно как-то и неадекватно. А когда уже человек переходит в какую-то мудрую ипостась, он просто существует как вещь в себе, у него есть опыт, и он видит во мне то, что есть на самом деле. И с такими людьми приятно работать. В литературе мой самый великий психолог – Лев Толстой. Когда во времена своих черных депрессий я читала «Войну и мир», у меня вставало все на свои места, я ловила дикий кайф от того, что все на самом деле очень круто. Толстой жить помогает. В отличие от Достоевского, который вгоняет меня в депрессию, это скорее мой антигерой.
– Как насчет экранизации какого-то литературного произведения?
– Каждый раз, когда я читаю любую книгу, я хочу ее экранизировать и абсолютно точно знаю, как это сделать. У меня есть друзья, с которыми мы общаемся на эту тему, режиссеры там разные, операторы. Мы встречаемся и рассказываем друг другу, кто какую книгу прочел на днях и спрашиваем друг друга: «Как бы ты ее сделал?» От литературы мне легче действовать, чем от пустого места. Когда я училась в школе кино, наш педагог Александр Бородянский дал нам задание: «Как экранизировать рассказ Бунина «Легкое дыхание?» Как вы покажете легкое дыхание? «Ш-ш-ш-ш» за кадром, да? И это оказалось очень трудно. Я до сих пор не очень понимаю, с какой стороны подойти к «Легкому дыханию». У Бунина в произведении есть ощущение легкости. Оля Мещерская говорит в конце своего монолога: «Послушай, как я дышу», дышит и говорит: «Правда, легкое?» Но мы же понимаем, что это о другом... Когда у меня в фильме «Девочки» девочки говорят о носках: «Ты у меня сперла мой стиль, у тебя носки, как у меня», ведь мы понимаем, что за этой фразой есть что-то гораздо более глубокое. И жизнь, и слезы, и любовь. У Достоевского в «Униженных и оскорбленных» есть хорошая фраза, когда Наташа ходит по комнате, сложив руки на груди, и говорит: «Иногда так хочется, чтобы тебя кто-то обидел, и просто плакать». Это все из этой серии. Человеку хочется всяких безрассудных, странных и непонятных вещей. Это все метафизика души, сложный духовный рост. Поэтому, когда человек духовно растет, он пробует все: и трагедию, и счастье.
– Ваши основные кинематографические темы помимо взрослеющих подростков?
– Как сказал один мой приятель драматург: «У тебя, Германика, одна тема в искусстве – втоптать невинность в грязь». По-моему, это отчасти правда. Есть такое направление. Я не первая, кто этим занимается в сфере, которую вы называете искусством. Искусство всегда спекулировало на несчастьях людей.
– Хочется правды в кино?
– Иногда хочется снять фильм в стиле Васи Кандинского, но это же неактуально. Это сейчас никому не нужно. Люди хотят про себя что-то посмотреть, на себя в зеркало. И мне это нравится, я тоже на себя хочу посмотреть в зеркало.
– Что для вас правда?
– Моя правда – это то, что я думаю, то, что я хотела бы рассказать людям. Моя правда – вступить в диалог по-честному. Это то, что называется «новая искренность», появилось такое направление. Если мне зададут вопрос: «Какого цвета этот стол», я скажу: «Коричневый», не мудрствуя лукаво; хотя можно сказать, что этот стол цвета мыслей Бетховена, опосредованного Бахом, который когда-то снился Чайковскому. Когда я училась в школе кино, был один человек, который говорил, что Германика – это Дон Кихот в юбке. Я тогда пыталась бороться против чего-то и пыталась все рассказывать какую-то правду, которая никому никогда не была нужна. Мне сказали: «Да придержи ты свою правду, просто бери сейчас от жизни то, что есть, а потом, когда у тебя будет возможность, давай, рассказывай свою правду, но ты перестанешь быть Дон Кихотом, ты будешь нормальной Германикой в своей стезе». Сейчас, когда я говорю какую-то правду, меня называют сумасшедшей или тупой, например. Но я ни в коем случае не Дон Кихот, потому что я не рыцарь печального образа. Я, наверное, рыцарь, но очень жесткий.
– «Новая искренность» – это жанр, который режет правду-матку? Тут, конечно, должен быть мат┘
– Когда Сандрик (Александр Родионов. – А.П.) написал сценарий к фильму «Все умрут, а я останусь», там на каждой странице был мат. Я поняла, что это не конструктивно, потому что мои герои так не общаются. Мат можно употреблять только тогда, когда это адекватно твоему герою. Надо блюсти себя как художника и любить себя как художника зряче. Тогда ты понимаешь, что правильно, а что будет лишним. У меня в фильме очень много междометий, мне на площадке начали говорить: «Лера, умерь скорость, у тебя все время «короче» и «блин». Я позвала актеров и спросила: «Вам адекватно вообще, как вы говорите?» Они говорят: «Да, мы хотим еще больше». И мы начинаем исследовать русский язык. И потом я начала искусственно нарушать его правила. У нас есть фраза, например, когда Катя идет с Лялей по коридору и говорит (это очень важно): «Втирай, кому дверь откроют». Изначально это было: «Расскажи тому, кто тебе дверь откроет, это и это». И когда мы начали менять русский язык, мы поняли, что у нас в России процентов 50 так и разговаривают. Мы начали дубль за дублем снимать, Полина Филоненко стала вникать в этот русский язык, в эти междометия и в эти «б┘» и начала его органически менять сама в себе, как художник. И потом они перестали следить за своим разговором, как любой среднестатистический житель Строгино, который вообще не понимает, что он говорит, но главное, он понимает, какую мысль он выражает. Я прекрасно понимаю, что я не должна и палку перегнуть, и не догнуть ее до конца. Кино само из себя убирает то, что ему не надо, как аппендицит.
Пока шли съемки, они (Полина Филоненко, Ольга Шувалова, Агния Кузнецова. – А.П.) жили в одной квартире втроем. Они ссорились, они друг друга ненавидели, любили, страдали, проклинали, посылали на х┘ потом целовались.
– Получается, что в фильме они ничего не играют.
– Получается то, что они ох┘но, серьезно и до слез играют. Меня спрашивают очень часто: «Они просто тусуются у тебя в кадре, да?» Нет, они не тусуются. Агнию вообще не сломить, это девушка из Новосибирска, которая приехала в Москву, на всю семью зарабатывает деньги, чтобы купить квартиру, чтобы вывезти маму и брата сюда. Она вышла один раз с площадки, начала плакать и сказала: «Б┘, это хуже Балабанова («Груз 200». – А.П.), я тебя ненавижу!» Это было после сцены в туалете, когда ее поили. Юля Александрова (она Настю играла, которая всех избивала) вообще ушла со съемок, она не могла сниматься. Юля другой человек, абсолютно мягкий, ей было очень страшно играть, она посреди съемок начинала рыдать. Она говорила: «Я не понимаю, что я здесь делаю. Вот эта девушка режиссер, я не могу с ней общаться, это полное говно, я ухожу». После съемок мы с ней лучшими подругами стали, потому что она до сих пор, вспоминая, говорит: «Лера, спасибо тебе, у меня такого никогда не было, я первый раз в жизни работала».
– Не боитесь не оправдать доверия продюсеров и актеров?
– Не боюсь. Потому что на какой финальный продукт я договариваюсь, тот продукт и выходит. Я точно знаю, что будет в конце, и объявляю об этом в начале. И если люди идут на этот сговор, то они не будут разочарованы.
– Как можно знать, что получится в конце?
– Я могу прийти на выбранную натуру, постоять там пять минут и сказать,что это полная фигня, мы здесь снимать ни за что не будем, даже если сейчас начнется атомная война. Мы можем полдня потратить, но найти другое место, перетащить туда всю нашу базу и со спокойной душой начать снимать. Я рисую себе какие-то миры в голове, которым должен соответствовать процесс создания кино. Фильмы, равно как и книга, принадлежат всем. Ты ее можешь выкинуть в мусорку, можешь ее сжечь на площади, а можешь ее читать и любить, и затереть, и спать с ней, под подушку класть.
