Нелля Поспелова
Борис Жутовский: "Есть два занятия – заниматься искусством и продвигать себя во времени и в обществе".
Фото PhotoXPress.ru
В 1970-х - 80-х, когда выставляться (не под патронатом государства) за рубежом советским художникам не рекомендовалось, у Бориса Жутовского прошли десятки выставок в галереях и музеях мира. А вот первая большая персональная в Доме художника в Москве - только в 1990-м. После разгромной выставки «30 лет МОСХ» в 1962-м (только что в Манеже закрылась экспозиция «Те же в Манеже», вспоминающая то событие), когда лично Хрущеву не понравились его работы (Жутовский подробно рассказал об этом в «НГ» 3.12.2012), художника прочно причислили к представителям неофициального абстрактного искусства. А он продолжал работать – в 1971-м начал графическую (и вовсе не абстрактную) серию портретов современников, которую Фазиль Искандер предложил назвать «Последние люди империи». О портретах, о том, почему его работ почти нет в наших музеях (кроме одного - Музея графики города Ирбит) и почему он отказывается участвовать в выставках, Борис Жутовский рассказал корреспонденту «НГ» Нелли Поспеловой.
- Боря, до посещения Никитой Хрущевым выставки «30-летия МОСХа» вы все были художники, известные, как говаривал Натан Эйдельман, в узких кругах - и вдруг знамениты на весь мир. Известно, чем закончилась тогда эта известность – отлучили от работы, в общем, от хлеба насущного - но она как-то вам помогла?
- Для меня это был вексель. Я никогда не чувствовал себя ни большим художником, ни большим умельцем. А тут этот вексель – мир от меня что-то ждет, а у меня за душой – раз, два и обчелся – маленький еще. Все последующие годы я как бы оправдывал эту так называемую славу. Ребята многие тоже состоялись – Леня Рабичев, Володя Шорц, Дима Громан. Кому сколько Господь Бог отпустил, тот так и состоялся.
- Твоя профессиональная художническая работа начиналась с портретов – Тольки, Борьки и Ильи-сталевара, выставленных в 1962-м в Манеже, – это была живопись. Графических портретов ты еще не делал?
– Нет, это было значительно позже, в 1971 году Борис Слуцкий говорит мне: «Что вы валяете дурака, вы же умеете рисовать, надо время собирать, время». Я говорю, вот давайте с вас и начнем. Так я стал собирать время, рисовать портреты.
- Для тебя время – люди, их лица, ты их и рисуешь без остановки. Кого в последнее время сделал?
- Рисую. Вот недавно обнаружил, что у меня есть папка недоконченных по разным причинам портретов. Думаю, надо же закончить. Сделал Высоцкого (почему недоделал тогда, не помню, может, ждал второго сеанса), моего любимого барда Берковского, Юлика Кима, Новеллу Матвееву. Сделал интересный портрет Беллы Ахмадулиной – соединил прижизненный портрет с посмертным, по памяти. А последние, сделанные непосредственно с натуры, это Миша Федотов – очень интересный портрет получился, Гарик Губерман – уже четвертый, правозащитница Людмила Алексеева, Костя Райкин – двойной портрет с мамой покойной. Сейчас этих портретов больше трехсот.
- А почему люди, которых ты рисовал, восхищаются изображениями других, их необыкновенной схожестью с оригиналами, но настороженно относятся к собственным? Маргарита Апигер, признавая свой портрет замечательным, просила тебя никому его не показывать. Ироничный Израиль Моисеевич Меттер (замечательный питерский писатель, автор «Мухтара»), при мне впервые взглянув на свой портрет, воскликнул: «Боже, неужели я такой страшный?!». Некто (не буду называть фамилию) даже просил тебя написать два портрета – один для «правды», а другой для собрания сочинений.
- Я и сделал ему такой профиль – он в нескольких книжках действительно есть.
- Да и ты сам, увидев себя впервые в телехронике про твою персональную выставку в 90-м году, воскликнул: «Оказывается, я такой маленький, такой смешной»…
- На протяжении всей жизни в своей памяти, в сознании ты себя строишь, отбирая какие–то черты, которые тебе приятны, и забывая те, которые неприятны. И когда ты воочию сталкиваешься с тем, что есть на самом деле, это не соответствует твоему представлению о том, что ты такое. Я часто себя не узнаю, с ужасом всматриваюсь в зеркало и вижу старого обрюзгшего человека, а в моем представлении я совсем другой. Твои воспоминания о себе резко отличаются от того, что происходит с тобой каждый день во времени. Более того, даже близкие люди человека «пользуются» стереотипными, «наработанными» представлениями о нем. Взаимоотношения с портретами вообще очень любопытны. Вот нарисовал я портрет Даниила Семеновича Данина, и его первая жена Софья Дмитриевна говорит мне: «Боречка, ну почему вы нарисовали Данечку таким старым?». Потом они уезжают в Ялту. Даня звонит мне, жена выхватывает трубку: «Боречка, Даня только что пришел с пляжа – вылитый ваш портрет». Что-то я вытаскиваю из будущих черт лиц людей.
- Ты опровергаешь Ахматову, писавшую: «Когда умирают люди, меняются их портреты», и утверждаешь, что именно люди становятся со временем похожими на твои портреты.
- Пожалуй.
- А почему твои портреты всегда неулыбчивые, даже суровые? Вот даже Анька (Анна Наль - поэтесса, жена Александра Городницкого), такая вся брызжущая весельем, с ее озорными зелеными глазищами и с не сходящей с лица улыбкой...
- А ты давно с ней встречалась?
- Ой, давно.
- Сейчас она такая, как на портрете. Суровые, потому что времена такие суровые, неулыбчивые.
- Ты, конечно, знаешь про швейцарского пастора и писателя Иоганна Лафатера, жившего в конце XVIII века, между прочим, друга Гете, который придумал науку физиогномику – толкование характера, наклонностей, даже предназначения человека по чертам лица. А ты, на протяжении 50-ти лет пристально вглядываясь в лица людей, находишь ей подтверждение?
- Есть какая-то тайна, есть. Я сейчас нарисовал портрет Михаила Федотова, и всем вокруг, да и мне тоже кажется, что я раскопал в нем такое, что даже его приводит в недоумение. Что-то, какие-то вещи вытаскиваются. В физиогномике, безусловно, что-то есть, но я не выстраиваю человеческие черты в систему. Почему-то я уверен, что это небезопасно: начну по своему характеру углубляться в эту дурь, проверять гармонию алгеброй, а мелодия и кончится. Да мне это и не нужно – все равно все ляжет на бумагу. С портретами что-то происходит, что-то вскрывают, что-то в них через некоторое время вытаскивается наружу. Как это происходит, я не знаю, да и знать не хочу.
- Директор одного музея сравнил твои портреты с иконографией Ван Дейка. Галерея современников когда-нибудь явит потомкам лицо России второй половины XX и первой XXI веков. Ты выдвигался на Госпремию именно с этими портретами, в Третьяковке тебе выделили целый зал и ты «висел» там целый месяц – замечательная была выставка – это ведь «неслабое» признание. Так что ждет твои портреты?
- Помойка.
- Помойка? Те три портрета, которые висели на выставке «30 лет МОСХ», представляют историческую ценность. Знаешь, что я прочитала в последнем интервью «по переписке» журналу «Итоги» только что ушедшего Бориса Стругацкого? На вопрос «Какие события в вашей жизни стали самыми значимыми в вашей судьбе?» он ответил: «Разоблачение культа личности... Потом, в 1962-м, посещение Хрущевым выставки в Манеже... Я с ужасом понял, что нами управляют жлобы и невежды, с которыми нет у меня и быть не может общего будущего». Вот что в истории значило это «посещение». Сейчас твоя графическая серия портретов уже представляет музейную категорию. В ней есть лауреаты Нобелевской премии – Капица, Сахаров, Гинсбург, руководители страны, министры, общественные деятели, поэты, писатели, журналисты, артисты, режиссеры, критики, историки, художники, издатели – не знаю, кого там только нет – вся элита советского и постсоветского времени.
- В основном, да, но там есть и убийцы – Судоплатов и Райхман, и вор Рома, такой был приятель симпатичный. Ты же знаешь, сколько у меня приятелей. Вот я их всех и рисовал.
- Но три портрета из более трехсот это не серьезно. Элита страны – и на помойку? Ты хоть где-нибудь в Москве «висишь» в музеях?
- Нет.
- Ничего не понимаю, в Интернете читала, что зарубежные исследователи назвали тебя одним из ста лучших художников мира (вот кто, не записала – как же мы ленивы), а другие включили твою работу в «500 шедевров мирового искусства».
- Первый раз слышу. А у меня есть монография, выпущенная почему-то в Минске, кто составлял, не знаю, там 1750 шедевров мирового искусства – Рембрандт, Гойя, Веласкес, все там, и я – одна моя картинка.
- Какая?
- Какое это имеет значение, ну висит она у меня в мастерской, такой зеленый рельеф. Кто делал, откуда взяли слайд – ничего не знаю. Значит, кто-то чего-то делает, причем меня не спрашивая даже, у кого-то есть энтузиазм.
- Боря, так что это такое? Заговор, зависть?
- Равнодушие людей, которые этим занимаются. Ко мне никто ни разу не приходил, ни из Третьяковки, ни из Русского музея, ни из музеев современного искусства.
- Есть же у Шилова целый музей, у Глазунова, у Церетели. Вот сейчас в Петербурге в Михайловском замке открылась постоянная экспозиция «Лица России. Портретная галерея Русского музея», где прослеживается развитие жанра портрета от парсун начала XVIII века до середины XX века.
- Ну, то Русский музей, там, наверное, только живопись, а у меня графика. А ты вообще не понимаешь - есть два занятия – заниматься искусством и продвигать себя во времени и в обществе. Для этого надо иметь немереное количество сил и времени – надо бегать, надо кому-то нравиться. Когда я спрашивал своего свата, как преуспеть в жизни как он – секретарь союза - он мне сказал: «Боба, надо мелькать».
- Ну, хотя бы не в особнячке, а пусть в одном зале серьезного музея, хоть не все, а «самые– самые».
- Это вопрос не ко мне. Я этим заниматься не буду - иначе я не смогу заниматься тем, что мне нравится и ради чего я на свете-то и живу. Господин Третьяков сам ездил по художникам, а не они к нему приходили. Сам отбирал, торговался, сам покупал, сам создавал галерею. Таких теперь нет. Есть одна дама из галереи «Романовъ», она купила по одной картинке серьезных художников шестидесятников – у нее хорошая частная коллекция. В музее Людвига в Кельне висит огромная моя картина-триптих, он в огромной монографии воспроизведен. В Испании есть, в Америке в коллекции Нортона Доджа, в Чехословакии, в Японии. Сейчас мне предлагали сделать большую персональную выставку в Польше в Варшаве, в Лодзи, в Музее современного искусства, предлагали участвовать в биеннале в Венеции – отказался, вот сейчас в Манеже – тоже отказался. Слишком хлопотно, слишком много занимает времени, которого осталось для работы, ой, как немного.
Иногда я думаю про себя, подожди-ка, Бог дал тебе способности, ты эти способности использовал таким образом, что нарастил умение и получаешь удовольствие от своего занятия. Ты уже счастлив, ты что, хочешь, чтобы тебе еще за это злато было, трубы – побойся Бога. Умру – пропадет, ну пропадет, но я же живя получал от этого удовольствие – получал – ну и красота, ну и счастье.
