Алексей Варламов
Он был счастлив не только в работе, но и в своей семье...
С сыном Ермолаем. Подмосковье, 1973. Из альбома "Памяти Александра Солженицына" (М.: Русский путь, 2009)
11 декабря исполняется 91 год со дня рождения Александра Исаевича Солженицына. Вряд ли найдется на земле много людей со столь совершенными земными путями. Родившийся в декабре, в ту пору, когда все живое уходит в глубину и там под землей творится таинственная жизнь корней, он умер в августе в пору приношения плодов. У него была поразительная судьба, и трудно сказать, она ли в большой степени определила его жизнь или же это он свою судьбу направил; вернее всего, их сотворчество было взаимным – случай для нашей литературы, где писатели со своими судьбами больше воевали или пред ними подличали, нечастый. Но то, что именно судьба подарила ему те события, те встречи и расставания, без которых он вряд ли стал бы писателем, каким узнал его весь мир, что это она его испытывала и хранила, и ничего из ее даров он не упустил, не потерял, не забыл и ни от чего не уклонился, отблагодарив судьбу за ее горькую щедрость сполна – все это очевидно.
* * *
Рождение в 1918-м, кровавом советском году, том самом, о котором сказал любимый им Михаил Булгаков «Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй»; детский опыт веры в Бога и ее утрата, обретения и разочарования молодости, первые успехи, первые опыты в литературе, дружба, любовь, университет, путешествия по дорогам и рекам большой страны. А затем война, арест, следствие, тюрьма, шарашка, лагерь, смертельное заболевание и чудодейственное исцеление, ссылка в казахскую степь, из которой он не рассчитывал вернуться, освобождение, учительство в Рязани, упорное писательство без какой бы то ни было надежды на напечатание и, наконец, – год 1962-й, от революции сорок пятый, – публикация «Ивана Денисовича» в ноябрьском номере «Нового мира», переменившая не только его личную судьбу, но и течение истории всей страны. И это только одна часть его жизни, первая прошедшая в тени ее половина, а во второй на безжалостном ярком свету и в укрывищах, которые он создавал, были слава, травля, преследования, подполье, новые книги, семья, дети, изгнание и возвращение. Редко кому на земле удавалось жить так насыщенно и так долго. По меньшей мере у нас в России, где за гениальность обыкновенно расплачивались недолгими сроками пребывания на земле, ему было отмерено даже больше библейских семидесяти или восьмидесяти лет.
В Солженицыне удивительным образом соединилось старое и новое. Про него можно сказать, что он продолжил, а точнее нес в себе традицию русской классики – Пушкина, Гоголя, Лескова и, особенно, Достоевского, писателя, чья судьба с его судьбой так или иначе перекликается: каторга, атеизм и возвращение к христианству, уважение и одновременно критическое восприятие западной цивилизации. Но вместе с тем по стилю своему – экспрессивному, инверсионному, по образу мышлению и литературным приемам – Солженицын был писателем века двадцатого, его родного столетия, цену которому он познал сполна и называл его страшные годы с прописной буквы – Четырнадцатый, Шестнадцатый, Семнадцатый┘ Однако дело не только в способах письма. Я не уверен, что Солженицын повторил бы вслед за Достоевским, что есть правда выше России. Не потому, что б Россию любил больше, чем Достоевский, а потому, что на его веку наша Родина сделалась слишком хрупкой и уязвимой. И то, что для Достоевского было страшным кошмаром, предчувствием надвигающейся беды и бесовщины («Слушайте, мы сначала пустим смуту┘ мы проникнем в самый народ┘ матери пьяны, дети пьяны, церкви пусты┘»), для родившегося столетием позже писателя обернулось явью даже более страшной и невообразимой в своей повседневности. Для этого достаточно раскрыть на любой странице «Архипелаг ГУЛАГ». «В 1949 году в столыпине Москва–Куйбышев одноногий немец Шульц, уже понимая русские понукания, прыгал на своей ноге в уборную и обратно, а конвой хохотал и требовал, чтоб тот прыгал быстрее. В одну оправку конвоир толкнул его в тамбуре перед уборной, Шульц упал. Конвоир, осердясь, стал его еще бить, – и, не умея подняться под его ударами, Шульц вползал в грязную уборную ползком. Конвоиры хохотали».
И – вынесенное автором в подстрочный текст примечание: «Это, кажется, названо «культ личности Сталина»?»
Едва ли можно было вскрыть и уничтожить лаконичнее всю полуправду ХХ съезда и хрущевской оттепели┘
* * *
Он восстал против обморочной советской ирреальности и ее лжи со всею мощью своей натуры, но не потому, что им двигало чувство личной обиды или мести, как это пыталась объяснять всему прогрессивному человечеству советская пропаганда, а исходя из мотивов более высоких – в память о мертвых и для пробуждения совести живых. Недаром эпиграфом к замечательной биографии Солженицына ее автор Людмила Сараскина взяла слова своего героя: «Я хотел быть памятью. Памятью народа, который постигла большая беда».
Этого выбора ему не простили, хотя не только энергия отрицания его вела. Солженицын вошел, ворвался как огонь в литературу с образами героев, которых, говоря учительским языком, можно было бы назвать положительными – Иваном Денисовичем Шуховым и Матреной Васильевной Григорьевой. Не как проповедник, но как художник он утверждал добро и совесть в противовес злу и корысти. В середине 60-х у него был шанс от своего пути уклониться – он мог бы сделаться благополучным подцензурным советским писателем, оставаясь при этом внутренне свободным – мало ли подобных примеров знает наша литература? Он мог бы принять логику тех, кто не боролся за правду, а терпеливо ждал, что история произойдет сама собой, – но в нем как в сердце Тиля Уленшпигеля стучал пепел Клааса. Он был органически не способен на торги, уступки, компромиссы и соображения так называемого здравого смысла. Дипломаты сказали бы в таком случае «трудный переговорщик». Этой несговорчивостью он ставил в тупик не только ненавидевшие его бездарные советские власти, но и лукавый и осторожный Запад, что сполна сказалось как в истории неполучения им Нобелевской премии в Москве (шведы попросту испугались ее вручать, а он был готов получить ее здесь), так и в гарвардской речи и других иностранных сюжетах. Здесь сработал эффект обманутого ожидания: он всегда вел себя иначе, чем предписывалось сочиненными для него сценариями.
С годами солженицынская непримиримость ко лжи не иссякала: так не только по убеждениям, но и по характеру своему он не вписался сначала в перестройку, когда его книги до последнего, сопротивляясь сколько могла, не пускала в страну издыхавшая коммунистическая власть, но едва ли не больше, чем идеологический отдел ЦК, в том, чтобы оттянуть приход солженицынских произведений была заинтересована наша перестроечная братия, чья «нетленка» от Рыбакова до Шатрова померкла на фоне «Архипелага ГУЛАГ».
Он пришелся не ко двору в циничные 90-е, написав «Россию в обвале», отказавшись от ельцинского ордена и получив полуопалу от демократических властей за поставленный им диагноз государственного разграбления страны. Его обвиняли казенные патриоты за то, что он нанес вред державе, хотя очевидно, что худшего врага, чем коммунистическая партия, у России в ХХ веке не было, и только безумное ослепление мешает это признать. Не угодил он многим и в нулевые, ибо медленное, неверное, но все же укрепление российской государственности было им замечено и оценено.
* * *
Он всегда был неудобен. Его слова, его поступки часто служили критерием не только его собственного мужества, но и проверкой мужества других людей. Тех, кто делал свой выбор, присоединяясь или нет к его травле, кто подписывал или не подписывал письма в его защиту, когда его воровски исключили из Союза писателей (и куда он не вернулся, ведь даже прощались прошлым летом с Александром Исаевичем в Академии наук), кто поздравлял или не поздравлял его с Нобелевской премией в 1970-м, публично выражал свою радость или протест в связи с его высылкой в 1974-м.
Он отдавал отчет в этих поступках, высоко уважая в людях мужество и презирая трусость. Бывал резок и подчас несправедлив, в горячке борьбы многого не замечал и не до конца понимал тех, кто был не способен вести себя так же непримиримо и бесстрашно, как он. Иногда обманывался, не доверял тем, кто доверия заслуживал, как Федору Абрамову, например. («Александр Исаевич никогда не допускал ошибок стратегических, но допускал ошибки тактические», – очень точно высказалась на сей счет Наталья Дмитриевна Солженицына.) Трудными были его отношения с Твардовским и с «Новым миром», но он умел признавать свою неправоту и позднее в книге очерков «Угодило зернышко меж двух жерновов» многое в своем отношении к событиям тех лет переосмыслил: «О внутренней обстановке «Нового мира» я судил по слишком беглым своим, всегда на лету впечатлениям <...> не открыл всего доброго, что можно было еще сказать о Твардовском: при захваченности моей рукопашной с властями я был в позиции мало удобной для спокойных наблюдений».
Однако, пожалуй, самое принципиальное в его оценке собственного прошлого – это замечание о диссидентском движении, где обозначена позиция по чрезвычайно важному вопросу, который развел и продолжает разводить его с «нашими плюралистами»:
«В последние мои советские годы, увлеченный горячкой борьбы с режимом, я переоценил самиздат, как и диссидентство: переклонился счесть его коренным руслом общественной мысли и деятельности, – а это оказался поверхностный отток, не связанный с глубинной жизнью страны. <...> Я переоценил свою близость к «демдвижу»: в этой оценке вилось и наследство дореволюционной «освобожденческой» идеологии, от которой я тогда еще сильно не был свободен. Да, диссиденты вели себя как отважные жертвенные люди, без потайки и корысти. Я от души восхищался ими, особенно, конечно, выходом на Красную площадь в 1968 году, против оккупации Чехословакии.
А на самом деле – мы были разных корней, выражали разные стремления, лишь совпали по месту и годам действия. Моя линия начиналась куда-куда раньше по времени, чем их линия, и вперед протягивалось мое упорство против большевиков – не на такой слом и не такие шуточки, как «выполняйте вашу конституцию!» <...> Наше различие вполне прояснилось и нам и им начиная с «Из-под глыб» и «России-суки» Синявского. ХХ съезд партии они держали своим знаменем, всегда были неотзывчивы к бедам русской деревни, тем более к гонениям православия. С ходом коротких лет диссидентство быстро истощалось, а открылась им эмиграция – и диссидентское движение, не захваченное вопросами национального бытия, оказалось сходящею пеной <...> Но главное: теперь с Запада, с приволья, они тут же обернулись – судить и просвещать эту покинутую ими, злополучную, бесполезную страну, направлять и отсюда российскую жизнь».
Едва ли это могло понравиться тем, кто давно рулит мировым общественным мнением. И когда он умер, помню, как поразил меня тон либеральной прессы как нашей, так и западной. Осуждающий, высокомерный, нетерпимый, неожиданно смыкающийся с коммунистическим брехом – Солженицыну так и не простили его жизни, не простили любви к России, которая была ему куда дороже, нежели даже борьба с коммунизмом, ибо последняя никогда не становилась самоцелью и никогда он не был профессиональным антисоветчиком, как многие из диссидентов, при том, что никто не подверг советскую жизнь столь беспощадной и уничижительной критике. Советскую, но не русскую – для него эти слова были антонимами, и он всегда знал, на чьей стороне. Он не оправдал чужих ожиданий, прожив свою русскую жизнь, в которой никто не был ему указом, хотя указывать пытались многие вплоть до самых последних его дней – удивительное, но бессильное желание им манипулировать и его использовать. Однако – не на того напали.
* * *
Год тому назад жюри «Большой книги» присудило Солженицыну премию «за честь и достоинство». Казалось бы, все верно и кому как не ему? Но права была получавшая премию Наталья Дмитриевна Солженицына: неважно обстоят дела в том обществе, где награждают должное. И тут можно вспомнить «Записные книжки» Андрея Платонова: «Настанет время, когда за элементарную ныне порядочность, за простейшую, грошовую доброту – люди будут объявляться величайшими сердцами, гениями┘»
О Солженицыне часто спорили: кто он больше – прозаик, публицист, политик, критик или пророк? Одну часть его дара пытались противопоставить другой, а между тем он был прежде всего и больше всего писателем, художником, чей талант неразделим, только так уж повелось, что людям этого призвания в русском ХХ веке приходилось заниматься самыми разными ремеслами. А ему – особенно.
Он был счастлив не только в работе, но и в своей семье, в любви, перед которой бессильная, старческая власть отступила, интуитивно поняв, что этого человека ей не сломить, ибо он неустрашим силой и правдой самой жизни. Против него и его жены была вся советская громада с ее сыщиками и ворами, ее пушками и борзописцами, но все это – ничто. И так в самые страшные годы, когда в любой момент его могли арестовать, убить, выслать в Верхоянск, появились на свет Божий Ермолай, Игнат и Степан. Не случайно все трое сыновья. Не случайно в России. И есть высшая справедливость в том, какими они на радость отцу с матерью выросли.
Есть высшая справедливость и в том, что судьба посылала Александру Солженицыну верных друзей, кто давал ему приют, кто помогал хранить и пересылать рукописи. Он не был одинок, несметное число его врагов уравновешивалось этой поддержкой, и история жизни Солженицына есть история целого материка людей и судеб.
Несправедливо иное. Сколько я себя помню, Солженицын всегда был. Сначала очень далеко, потом ближе. Он откликался не на все события, которые происходили в нашей жизни, но само его присутствие среди нас было залогом того, что есть человек, в ком сильно чувство ответственности за Россию. И пока России плохо, он будет с нами, не уйдет. Случилось иначе┘ Но остались его книги, слова, поступки, осталось понимание одной очень важной вещи, теперь все более ясной: без Солженицына кончившийся с его смертью русский ХХ век был бы еще более страшным и подлым. Он добавил в него и заслужил не покоя – света.
