Гулла Хирачев
С полной отдачей литературе.
Фото Татьяны Дружининой
Этим летом издательство РГГУ выпустило книгу критических статей Валерии Пустовой под названием «Толстая критика». О том, почему критика «толстая», а также «холодная» и «горячая», с Валерией ПУСТОВОЙ беседовал Гулла ХИРАЧЕВ.
– Валерия, вот вы привлекательная молодая женщина, а такую толстую книжку написали. Как вас угораздило? Неужели девушке в Москве больше заняться нечем, что вы за критику взялись?
– Знаете, Гулла, я тоже об этом задумывалась. Меня, бывало, спрашивали при знакомстве – какое у тебя хобби? А я: работа, книжки читаю. Мне отвечают: все работают, все книжки читают, а хобби у тебя какое?
А мне кроме того, чтобы тексты читать и писать, интересно только на траве валяться.
Я даже почти забросила музыку в плеере слушать – загружаю аудиокниги. И хожу, наверное, потом с груженым таким лицом. В слова вникаю.
Есть на самом деле много теорий, почему люди в критику идут. Когда они пишут толстые романы – ни у кого вопросов не возникает. Каждый раз, когда критик начинает романы писать – будь то Владимир Новиков, Вячеслав Курицын, Владимир Губайловский или Майя Кучерская, – у коллег прямо облегчение: все путем. Потому что творить живых людей – это в природе человека. Романы писать – это норма, здоровее которой только самодельная табуретка. (Это писательница Ирина Богатырева объясняла мне во время первого и единственного моего похода на Алтай, что человек не реализует себя полностью, пока своими руками табуретку не сделает.)
Ну а с критикой – туда идут те, кто умеет мир воспринимать отраженно. Знаете, бывает, сразу попадешь в тесноту, как вы, Гулла, любите выражаться – в толпу, шумную давку, и ничего, отупение только от многолюдья. А в книжке почитаешь про то, как улица корчится, – и ах, народная стихия, ах, голоса современников…
Если список ингредиентов вас возбуждает больше, чем вживую накрытый стол, – вам сюда, в критику. Во вторую, символическую реальность.
– Но ведь не каждый писатель умеет достойно описать накрытый стол! Вы так, извините, и с голоду умрете.
– В том и беда данной профессии: критики быстро перегорают. Это дело непитательное. Критику почти не от чего получить отдачу.
Критик ведь не занимается искусством, будем честны. Красота, мощь, точность, неподдельность, вдохновенность – эти свойства искусства, из-за которых мы к нему и тянемся, редко проявляются в продуктах текущего литературного процесса. Читая современника, про кого еще бабушка надвое сказала, талантлив ли он и будут ли помнить его сочинение хотя бы до конца года, критик расходует весь накопленный запас теоретических знаний, читательский опыт, жизненные наблюдения, ресурс сопереживания, наконец. Критик работает целиком, в рост, тогда как писатель, может быть, в книгу только левой ногой наступил. Получается такая неполная встреча, ущербный обмен.
– А на кого вы не зря потратились?
– На тех писателей, от книг которых что-то осталось внутри, они стали частью моего опыта, даже – мировосприятия. Это могут быть очень разные писатели. Например, ворчун и божий бич Роман Сенчин, фея сирот Мариам Петросян, ясновидящий и гипнотерапевт Виктор Пелевин, философ-минималист Владимир Мартынов, тревожная сказочница Анна Старобинец, шаманящий фольклорист Денис Осокин, сибирский сказитель Александр Григоренко, чуткая журналистка Марина Ахмедова.
Таким, как они, удается задеть жизнь за живое, и, читая их, чувствуешь, что перед тобой не просто буквы, тебя не использует словесный эксгибиционист – с тобой говорит проводник правды.
– Писатель – проводник? Вы считаете, он на службе?
– Когда я училась на журфаке университета, у нас еще в моде было романтическое воззрение на писателя. Писатель, мол, должен сам себе – или никому. К слову «поэт» нельзя было просто так прикоснуться, его произносили раздельно, вытягивая гласные, как артистическую паузу. Литература – это было что-то такое, не для всех. Потому что и писатель сам для себя, и критик его сам для себя, и все книги – вещи в себе, которые открывают себя посвященным.
Такой, для избранных, статус литературы особенно был силен после советского времени, когда от притязаний искусства на ложное народничество всех тошнило.
Но по мере того, как очищаешься от постсоветской аллергии, начинаешь чувствовать в избранности какую-то уязвимость. Начинаешь больше доверять так называемой публике, народу – в общем, людям, воспринимающим искусство не профессионально. Едва у людей появилось немного свободных денег и времени – они начали голосовать за свое, народное искусство. И знаете, никакие в самом деле плодотворные начинания в культуре без публики не остались. Скажем, тот же Пелевин, «Даниэль Штайн» Улицкой, театры «Театр.doc» и «Практика» – уверена, таких примеров гораздо больше!
И думаю, публика редко выбирает писателей, сосредоточенных только на себе. То есть выбирает, но тогда это уже фан-клуб, увлечение личностью, а не ее творчеством. Люди чувствуют, когда тебе есть что сказать, когда тобой говорит опыт, судьба, время. Настоящая слава – результат самоотдачи, готовности дать прорваться в мир тому, что должно быть сказано.
Книги готовятся на небесах.
– Так эта мудрая публика и без критики может обойтись, как считаете? Я часто на форумах ищу отклики на книги…
– Все равно потом оказывается, что какому-то юзеру больше доверяют, и он становится критиком в своей среде. Профессиональная критика отличается все-таки умением рационализировать читательские эмоции, доказывать свой «лайк», видеть разнообразие возможных способов понять произведение. Это не случайное мнение, а система понимания.
– А вы бы хотели написать роман?
– Ну, наверное, я бы хотела написать роман – да только в том случае, если бы мне это было дано. Меня всегда удивляют рекомендации – брось, мол, статьи писать, берись за художественное. Писать от словесной чесотки, от склонности сопрягать слова мне кажется занятием довольно жалким. Если Бог дает человеку инструмент, Он даст ему и смысл. Даже самый оснащенный писатель без темы, без страстного импульса высказаться – считаю, несчастный человек.
К тому же и без романов есть куда двигаться. Первые и последние по времени статьи в моей книге очень не похожи по форме, по стилю. Сейчас я расширяю сферу своих интересов, пишу не только о книжках: учусь воспринимать визуальную и живую информацию – с текстоцентричным сознанием это не сразу получалось.
– Вы как-то в блоге писали про «холодную» и «горячую» критику. Что это за разделение и почему вы считаете себя «горячим» критиком?
– Да, тот пост был написан по следам полемики Захара Прилепина с Юлией Идлис. В ученой книге «История русской литературной критики», вышедшей в прошлом году в «НЛО», те же полюса критики обозначаются как «младофилологи» и «идеологи».
Это разделение я улавливаю четко, и не только в критике, но и так, по жизни. Горячие люди – обычно смысловики, человеколюбы, идеалисты. И пишут они потому, что их захватывает целиком какая-нибудь идея, кусок мировой правды. Холодные менее открыты, не склонны обнаруживать свою позицию, да и не считают обычно позицию, идею ценностью. Холодные критики часто более мастеровиты, недоверчивы, аналитичны, их больше интересует механизм произведения и его восприятия. Горячие критики непосредственнее, экспрессивнее, им интереснее месседж, трактовка произведения, его жизненный контекст.
– Вы часто шли против авторитетов? И чем это для вас оборачивалось?
– Тем, что я страстно влюблялась в предмет своего критического осуждения. У каждого в жизни есть свои, так скажем, кармические закономерности. Такие способы, которые жизнь выбирает, чтобы поставить тебя на место и ум прояснить. Вот у меня всегда так – если я что-то читать не хочу или, прочитав, возмущаюсь, есть значительная вероятность, что скоро я эту вещь полюблю. Так было, например, с Гришковцом, Роулинг, Пелевиным, Сенчиным… В общем-то, даже у Виктора Ерофеева я через 10 лет после того, как по косточкам разобрала его творчество, стала находить удачные выражения… Сенчин говорил, что, если мне стала нравиться его, Сенчина, проза, значит, я порчусь. А мне кажется, расту.
– Как вы с Ганиевой и Погорелой объединились в критическую группу «ПоПуГан»? Я раньше думал, все женщины, даже критики соперничают друг с другом…
– Мы и соперничали, пока не поняли, что это бесполезно. Все равно у Ганиевой – самые длинные волосы, у Погорелой – самая тонкая талия, а я пуще всех руками машу. Кроме шуток, я рада, что есть с кем обсудить профессиональную практику, как в иных женских компаниях обсуждают мужиков и шмотки. То есть хорошо, когда о литературе и критике можно поболтать по-свойски, вот так – между делом. А не только как на мастер-классе в Липках. Есть в этом что-то здоровое, чтобы литература и суждение о ней были частью жизни, а не ритуальным чтением в храмах наук. Собственно, игровые начинания «ПоПуГана» – из того же желания сблизить жизнь и книгу, читателя и текст, возможно, самим научиться воспринимать литературу легче и веселее. И литература, и критика от этого только выигрывают – это я вам говорю как девочка-отличница с большим стажем глубокомыслия.
– Говорите, легче – а книгу назвали «Толстая критика». Почему такое название?
– «Толстая» – кодовое, вместительное слово для русской литературы. Толстые журналы, обзорные статьи, большие писатели – в нашей литературной традиции много стремления к охватности, масштабу. Не могу сказать, что я критик исключительно «толстого» формата – в конце концов, мой дебютный текст был легчайшим манифестом о Толстой (опять это слово, но теперь фамилия!) – Толстой-кыси, богатыре Шаргунове и провидце Шпенглере. А сейчас я и вовсе перешла на статьи сетевого формата, эссеистику. Но долгое время меня тянуло к большой статье, это была форма очень органичная, подходящая для того, чтобы рассказать о целом участке российской прозы.
Каждая «толстая» статья – своего рода цикл из нескольких небольших статей, объединенных темой, автором, направлением. Но механически такая статья не собирается – в ней должна быть долгая мысль, развернутый вопрос. Например, в моей книге есть статьи о прозе, посвященной новым войнам, о новых сказках, об образе российского будущего в романах-антиутопиях, о вариациях образа пророка, о писательских опытах в критике и на другие подобные темы, каждая из которых требует погружения в целый пласт современной литературы.
– Можно полюбить девушку, увидев, как она двор метет. Можно полюбить девушку, услышав, как она в саду поет. А можно ли – прочитав, как она литературу обозревает?
– Мужчину женщина-критик и настораживает, и интригует. Согласитесь, не каждый может похвастаться столь редким увлечением подруги. Однако женщины, которые по гороскопу критики, много анализируют, любят докапываться до сути явления, проводить сравнительную характеристику и задумываться, что на самом деле автор имел в виду. Это может, наверное, мужчину с другими зодиакальными приоритетами удивлять. Тут важно – удивляться приятно. Один человек мне ворковал, что я критик-«харизматик». Другой, едва я пожаловалась, что меня такой-то писатель не любит, завелся – кто же вас, критиков, любит? – я вот только вляпался, баран… Но ни с первым, ни со вторым мы не нашли общий язык. Мне кажется, женщина-критик может быть счастлива с тем, кто увидит, как она, склонившись над книгой или клавиатурой, горит и светится вся.
