Джентльменский набор

Великие питают нас: Бахыт Кенжеев читает стихи на литературном симпозиуме «Волошинский сентябрь». Фото автора

Появление Бахыта Кенжеева на любом фестивале – подарок его участникам. А он, как человек скромный, считает приглашение на поэтические тусовки подарком самому себе. И вот уже третий год дарит себе поездку на Международный литературный симпозиум «Волошинский сентябрь» в Коктебеле. Очередная, одиннадцатая по счету, встреча поэтов, прозаиков, публицистов состоится на киммерийской земле с 16 по 22 сентября. Пообщаться с Бахытом Кенжеевым, посетить его мастер-класс может каждый, причем безвозмездно. Разве что захватит в подарок бутылочку хорошего крымского красного вина. О роли поэзии в современной жизни с Бахытом КЕНЖЕЕВЫМ побеседовала Людмила ОБУХОВСКАЯ. 

– Бахыт Шкуруллаевич, не сомневаюсь, что увлекавшиеся поэзией на исходе прошлого века знают и любят ваши стихи. Чего не скажешь о молодом поколении, за исключением, конечно, поэтов и литературных критиков. Поэтому начнем с короткого представления вас и с того, кем вы себя определяете в жизни и творчестве.

– Родился в Южном Казахстане, страшно сказать, шестьдесят с лишним лет назад. Вырос в Москве, куда трехлетним привезли родители. Конечно, я русский поэт, а какой же еще? Казахского языка вообще не знаю. Так что по происхождению и как частное лицо я – казах, как общественное – русский писатель. Уже больше тридцати лет живу за границей, сначала в Канаде, сейчас – в Штатах. Публикуюсь в американских и российских литературных журналах, издаю книги.

– Что стало причиной эмиграции?

– Почему уехал? Скучно стало, мир хотелось повидать. Да и КГБ замучил.

– Записали в антисоветчики?

– Да нет, просто я был поэтом, печатающимся за границей, а этого было тогда достаточно и без прямых деклараций против власти. На Лубянку не раз вызывали, советовали поменять место жительства. Что и сделал. Чтобы не жить «в стране теней, неспешно сращиваясь с ней...»

– Где больше востребована нынче ваша поэзия?

– В России, конечно, как любая хорошая поэзия. Уж простите за нескромность. Так получилось, что многие хорошие писатели, поэты оказались на Западе. Сейчас место жительства особого значения не имеет. Границы размыты, через Интернет, по скайпу можно общаться с любым из друзей в любой точке мира. Да и приехать можно в любой момент к ним, они меня посещают. Свобода. Теперь есть возможность и время подумать о другом, самом важном.

– И что это для вас?

– Любовь. Жизнь. Смерть. Смысл жизни. Как и для каждого человека, думаю.

– Что вдохновляет поэта Кенжеева?

– Любовь. Жизнь. Смерть. Смысл жизни. Ностальгия.

– По родине тоскуете?

– С какой стати? Я вне ее тридцать лет прожил. Ностальгия – это тоска не по родине, а по безвозвратно ушедшему. Вот смотрите, вы все, кто живет в России, на Украине, никуда не уезжали, а все равно оказались эмигрантами – прежней России больше нет, прежней Украины. Прежнего Коктебеля больше нет – истинно волошинского, созданного этим гениальным человеком и одухотворенного им. Разве это не грустно? Разве это не заставляет задуматься о смысле жизни, о времени, о любви? Одним из мощных генераторов поэтических чувств остается тоска по безвозвратно утраченному.

– В таком случае стихи получаются грустные?

– А они и должны быть грустными. Веселых стихов вообще не бывает. Где вы читали веселые стихи? Что, Пушкин веселый? «И томит меня тоскою однозвучной жизни шум...». Но находим, как все люди, радость в чем-то, отдохновение и вдохновение. Я же не похож на мрачного идиота. Нет, я по жизни очень веселый человек. Есть друзья. Увлечения. Но при этом задумываешься, зачем все это, что оставишь будущим поколениям? Хочется оставить что-то такое, чтобы потомки поняли: мы не напрасно небо коптили.

– Нынче наблюдается прямо-таки поэтический всплеск, кажется, все переполнены поэзией, но ведь такое количество графоманов, что оторопь берет...

– Согласен. Но они ведь всегда были, и не в меньшем количестве, чем сейчас, просто у них не было такой возможности самовыражения. Они ходили в литературный кружок на своем заводе и читали там стихи друг другу. В каждом городе России и Украины были такие кружки, выходила газета или машинописный сборничек со стихами. А теперь все эти люди, а их больше ста тысяч человек в бывшем Советском Союзе, в Интернете размещают свои стихи. Или накопят денежку и напечатают. Так что это иллюзия, что графоманов стало больше. И хороших поэтов не так уж мало. Стадионов не собирают? Так этого нынче и не надо. Протестность поэзии сменилась ее истинным предназначением – интимностью. Поэту и тому, к кому обращены его произведения, лучше общаться в тишине, «глаза в глаза».

– Вам не кажется, что поэзия все же не так ценима, как раньше. Отношение к ней изменилось. Как будто она и не нужна больше...

– Вечный спор, какую роль играет поэзия и играет ли она какую-то роль?.. И есть такие же вечные ответы. Поэзия при советской власти была так популярна, потому что не было свободной печати и поэты волей-неволей служили выразителями общественных идеалов. Нельзя было съездить в Анталию отдохнуть и нельзя было накопить денег на «Мерседес». Когда появилась такая возможность, люди стали копить деньги на «Мерседес», на путешествия, на образование детей.

– А нельзя разве параллельно копить деньги и увлекаться поэзией?

– Нет. В Евангелии написано: нельзя служить Богу и мамоне. Бог в данном случае – поэзия в широком смысле, искусство, которые служат Господу Богу. Хорошая поэзия сродни молитве. Я не зануда и не считаю, что копить на «Мерседес» – плохо. Речь о приоритетах жизненных. Пока народ отъедается, ему не до высоких материй. Он психологически ориентирован на потребление. Это глобальный процесс, на все общество распространяющийся. Но стали наблюдаться некоторые сдвиги: за последние пять лет, по статистическим данным, поэтические сборники покупают, а значит, и читают в полтора раза больше людей.

– Слышала, что в Коктебель вы впервые приехали на литературный симпозиум?

– Представьте себе! Слышал о нем много. Когда-то это было культовое место небогатой московской интеллигенции. Говорят, с тех пор перемены здесь не в лучшую сторону. Но я другого не застал, и мне здесь хорошо. Карадаг остался. Волошин остался.

– Как вы к Волошину относитесь?

– Как к поэту первого ряда. И, конечно, как к замечательному человеку. Место Волошина незыблемо, в первую дюжину поэтов я бы его вписал. Он, как и при жизни, продолжает собирать творческих людей. Не будь его, разве узнал бы я молодых поэтов, которые, уверен, станут гордостью России, Украины, других стран? Проводя мастер-классы, вижу, как с каждым годом крепнет и развивается их талант. Талантливой молодежи много. Я стихи киевлянина Александра Кабанова очень люблю, москвички Маши Ватутиной. Ганна Шевченко очень понравилась, Дима Плахов. Так что спасибо Волошину, подавшему нам пример общения, дарящего радость и вдохновение.

– А кто еще в первой дюжине вместе с Максом?

– Мандельштам, Блок, Есенин – джентльменский набор.

– На фестивалях вы проводите мастер-классы. А в Канаде тоже занимаетесь этим?

– Нет, конечно, я в Канаде частное лицо, а не поэт.

– Просто живете и пишете стихи?

– Не просто: зарабатываю деньги на жизнь.

– Каким образом?

– У меня много профессий. Одна из них – переводчик-синхронист. С русского на английский, с английского на русский. Это технические переводы. К литературе не имеют отношения. Так что зарабатываю на жизнь не стихами. Хотя вру: мне два раза давали грант. Канадский совет по делам искусств – как русскому поэту. Канада – многокультурная страна, и даже русские писатели имеют право на государственную поддержку. Она, конечно, мизерная, как пособие по безработице.

– Но гонорар ведь получаете?

– 50–60 долларов за публикацию в Москве пяти-шести стихотворений. А чтобы написать хорошее стихотворение, надо полтора месяца. Так что считайте.

– А на гениальное сколько уходит?

– Столько же, сколько и на плохое. Этот вопрос меня на самом деле не волнует.

– А что волнует?

– Воспоминания о нашем поколении: Алеша Цветков, Александр Сопровский, Сергей Гандлевский, Юрий Кублановский... Мы начинали при советской власти и за свои стихи от властей ничего, кроме головной боли, не имели. Поэтому рассчитывать на гонорары...

– Ну, вы тоже были для советской власти головной болью. Алексея Цветкова (мы с ним, кстати, учились на одном курсе журфака МГУ) отчислили после публикации за границей.

– Да, и депортировали из Москвы в Запорожье, как не имеющего прописки, потом он маялся в Аркалыке, в Тюмени, наконец, очень сильно рассердился и уехал в Америку. И живет там уже почти сорок лет. Замечательный поэт! Мировой!

– По-прежнему пишете только на русском? Освоить в творчестве английский не хотите?

– Русский человек, в том числе и я, несмотря на этническую нерусскость, особенно если куда-то уехал в зрелом возрасте, имеет клеймо, как на лбу у беглых каторжников. Оно у него всегда проступает. Всегда. Никуда от этого не деться. Это, к сожалению, закон природы. Бедный Бродский пытался в конце жизни на английском писать. И Алеша Цветков пытался, и я. Но нас таких не узнают и не признают там. При том что мои стихи в переводе на английский принимаются с восторгом, похвастаюсь. А если я сам начинаю писать – нет. Что-то не то. Видимо, от аромата русского языка никогда не отделаться.

– Другой образный строй, восприятие мира другое...

– Правильно: восприятие мира другое. У нас восприятие мира с установкой на философию. С установкой на смысл жизни. А западная поэзия сейчас в основном с установкой на то, чтобы повыпендриваться. К сожалению.

– Вы часто бываете на разного рода литературных фестивалях. Коктебельский чем притягивает?

– Особой атмосферой. По этой земле Волошин, Мандельштам, Цветаева до сих пор гуляют. Я, да и многие, думаю, ощущают это. Великие питают нас, помогают подняться выше…

Специально для «НГ-EL» Людмила Обуховская – публицист, член Союза писателей России (Симферополь–Коктебель).