Геннадий Красников
Владимир Костров: хорошее стихотворение подобно научному открытию. Фото с сайта www.informpskov.ru
Исповедальность, ответственность за слово, христианская мораль – все, что на протяжении веков хранится в характере народа, генетически присуще поэзии Владимира Кострова. Он родился в крестьянской семье, рос в гуще традиционного уклада. Это стало первым университетом, где он получил уроки нравственности и культуры. По случаю 80-летия Литинститута об опыте преподавательской работы, традициях и новаторстве с Владимиром КОСТРОВЫМ беседовал поэт Геннадий КРАСНИКОВ.
– Владимир Андреевич, что для вас Литературный институт?
– Литературный институт – это уникальное учебное заведение мирового класса, это работа со студентами, которая упорядочивает мои собственные представления о поэзии, организует взгляд на поэзию, помогает сохранять форму. Литературный институт для меня еще и опыт общения со всей страной, возможность выслушать незнакомые голоса, которые вносят элемент свежести. Это целый ряд преподавателей нашего института, моих коллег, с которыми мне приятно общаться, я сам через это учусь. Тем более в условиях падения профессионального уровня институт дает возможность сохранить как высшую ценность эстетический и этический уровень нашей литературы.
– Вы ведь тоже учились в его стенах?
– Да, в середине 60-х годов я учился на Высших литературных курсах. И очень доволен, что мне, выпускнику химфака МГУ, довелось получать здесь знания. Это была своего рода ликвидация неграмотности, поскольку мы не имели литературного образования, хотя все уже были членами Союза писателей, выпустили первые книги. Первые три года для студентов и сегодня в Литературном институте – тоже не что иное, как ликвидация неграмотности, особенно с учетом общего состояния культуры среди современной молодежи. Семинары у нас вели критик Александр Макаров, поэт Валентин Португалов, драматургию прекрасно и вдохновенно преподавали тогдашний ректор Владимир Пименов и Инна Вишневская. Заметной фигурой был известный пушкинист Сергей Михайлович Бонди. Было много интересных поэтов, прозаиков, критиков, увы, многих уже нет в живых. Со мной учился Саня Вампилов, с которым мы были дружны еще по Иркутску, а тут узы дружбы еще больше окрепли. Разнообразно строилась программа обучения. Кроме общих дисциплин нам давали основы музыки, театра, драматургии, кино. Музыку, например, вел дирижер Большого театра Евгений Алексеевич Акулов. Особенно любили мы так называемый день кино, когда нам показывали не шедшие в стране фильмы Феллини, Антониони, Бергмана. Думаю, что неплохо было бы что-то из прошлого опыта вернуть и в сегодняшнюю программу. Кстати, немаловажным фактором в учебе тех лет была и весьма приличная стипендия…
– Десятилетиями обучая студентов поэтическому ремеслу, вы поняли, что такое поэзия и как ее отличить от не-поэзии?
– Я давно пришел к убеждению, что большая поэзия, как и большое искусство, существует по факту, не требует многословной интерпретации, перевода и всегда содержательнее любых критических классификаций.
– Жива ли традиция Пушкина у молодых поэтов?
– Традиция – а речь о классической традиции в первую очередь – это ведь не что иное, как обобщение. И модерн, столь привлекательный в молодом возрасте (в определенном смысле он подобен болезни), необходим классической традиции для того, чтобы она обновлялась. Лично я привержен традиционному классическому стиху, который, как мы знаем, не просто выдуман кем-то. Это свойство мировосприятия нашего народа, часть русской цивилизации. Настоящая поэзия в сущности консервативна потому, что имеет дело с вечными ценностями. Разумеется, меняется лексика, возникает новая аранжировка, сдвигаются ритмы, но остается главное ее предназначение: сохранять в человеке человеческое, возвышенное и прекрасное, сохранять в человеке образ Божий. Что касается традиции Пушкина, то ее в чистом виде не существует. Ее трудно выделить. Пушкин, гармонически сочетая элементы, как бы охватывает все. Гармонизация, увы, сегодня не в чести у молодежи. Может быть, поэтому она и проигрывает старшему поколению. Согласитесь, ведь эклектика не интересует народ. Крупнейшее достижение России есть всенародный поэт, которого знает весь народ, любит, почитает за пророка. Эклектизация – это для группки поклонников. Но рукописи, поступающие на творческий конкурс института, порой по-настоящему радуют.
– Мне кажется, что для нынешнего писателя оставаться творчески и человечески честным – это уже героизм.
– К сожалению, такова реальность. Мы не можем молчать о том, какие разрушительные процессы происходят в обществе, какие «нравственные ценности» внедряются в сознание людей теми, кто властвует над умами в многомиллионных электронных СМИ, и не только в нашей стране. Это не что иное, как «власть тьмы», если вспомнить слова Льва Толстого. Для традиционной русской культуры это особенно разрушительно. Мы ведь знаем на примере отечественной классики, что литература начинается с вопроса веры. Это всегда этическая проблема, и только с таким духовным возрастанием и пониманием своей деятельности автор становится творцом…
– Вы говорите о том, что сохранение литературы – наша обязанность. Как вы объясняете это студентам?
– Сохранить литературу мы можем лишь через простодушие, через ее слитность с простым народом. Это может показаться парадоксальным, особенно с учетом моей преподавательской работы в творческом вузе, но я считаю, что не надо давать литературе уходить в мир стихотворства, в механическое увеличение количества «текстов», как любят выражаться теперешние модернисты. Приходится, к примеру, говорить о том, что в постмодернистском творчестве совершенно отсутствует простодушие, там нет любви, сочувствия, сострадания, милосердия, к которому призывал Александр Сергеевич.
– Что такое в вашем понимании «классический модерн»?
– Модерн – старше, архаичнее, чем высокая поэзия. В качестве классического модерна я всегда привожу «Ананасы в шампанском» Северянина. Вот вам одна из форм модерна, ироническое выражение действительности. Я думаю, что здесь есть изрядная доля пародии, игры… Таким образом, классический модерн – это то, что дает некоторое новое содержание в новой форме во всей полноте и способности человека воспринять это. Условно говоря, поэзия Рильке или Маяковского относится к разным формам классического модерна. В отличие от нынешних модернистов (тех же концептуалистов!) упомянутые поэты не уничтожали предыдущее, не унижали прошедшее и поэтому создавали – Маяковский в лексике, а Рильке в глубине интонационного и смыслового поля – нечто художественно новое, свежее, то, что, минуя период эпатажа, переходило в разряд традиционной классики.
– Мне приходилось писать о вашей формуле, по которой в стихах должна быть соблюдена «этика содержания» и «этика формы». Дважды «этика» не убивает ли эстетику?
– Этика и эстетика всегда существовали вместе, и всегда возникал вопрос: не поглощает ли одна другую. Но ведь это две стороны одной и той же медали, если мы, конечно, говорим о Большой Этике и Большой Эстетике, на которых созидалась русская и мировая классика. То, что не ведет к добру, то, что не требует от человечества сохранения рода, – безобразно, даже если и выдает себя за прекрасное. Пример тому – история литературы, которая показывает, что практически все безобразные произведения канули в Лету. Кто-то скажет: а как же «Цветы зла»? Но ведь у Бодлера в стихах нет гимна злу, у него как бы от противного – утверждение добра. Потому что если художественное произведение лишено человечности, то дар художника не от Бога, не от мысли о человеческом роде.
– Тогда что такое «этика формы», и можно ли научить студента тому, что в нем от природы не заложено?
– Речь о том, что и форма должна быть благородной. Такой, чтобы она соответствовала некой гармонической природе, гармоническому ряду. Ведь космос – это мир в переводе с греческого, и все, что нарушает этот космос, приводит к эклектике, а если по-ученому говорить, то к энтропии, то есть к разрушению, к образованию хаоса. На обозримом пространстве истории все из того, что нарушало в поэзии гармонический лад, внутреннее согласие, равновесие, грамматический лад, – что Пушкин называл «сообразностью» и «соразмерностью», – не прижилось ни в одном народе.
– Если разрушительное начало несовместимо с инстинктом нравственного и духовного сохранения человека, то значит, вы развиваете в студентах инстинкт самосохранения?
– Согласно Гегелю, только в поэтической форме имеет смысл и религия, и наука. Если смотреть расширительно, поэзия есть не только в стихах. Видимо, все важное и существенное в мире идет от одного корня. В этом смысле поэзия – наиболее организованная форма человеческого мышления. Через образное, художественное восприятие мира поэзия высвечивает некоторые вещи, как бы извлекая их из обыденной прозаической оболочки. Она то вечное, что удается нам заметить в преходящем. Поэтому каждое хорошее стихотворение, подобно научному открытию, содержит в себе небольшую частицу истины.
– Политика влияет на творчество?
– Поэзия – не политика, не установления, она выражает сущности, которые могут дать ощущение внутренней свободы студенту. Тогда он скажет: поэт – единственная новость… Если после стихов нет катарсиса, стремления к высокому – это не поэзия. Всем нужно учиться брать пример с дворян, которые, как Некрасов, думали о своем народе. Демократы – это как раз мы, в отличие от наших либералов, потому что мы хотим, чтобы наше творчество было внятно, чтобы оно несло добро и человечность в свой народ. Литература – не частное дело, это дело общественное в любом случае, даже если речь идет об интимной лирике. Потому что автор выносит свои мысли и чувства на суд. А если талантливый человек устремлен во зло – это ужасно для отечества, страны, мира, да и для него самого губительно. Это злой дар, в котором есть что-то палаческое. Все подлинные произведения обращены к человеку, чтобы люди читали и знали, что было до них.
– Вы много лет ведете семинар в Литинституте. Если бы у вас было всего одно занятие, что самое главное сказали бы вы студентам?
– Я бы им сказал: будьте людьми вполне. Будьте человечными, потому что вы обращаетесь к людям. Будьте людьми сочувствия. Ведь сочувствие дается – как нам дается благодать…
