Борис Кутенков
Ирина Роднянская: в поисках красоты и правды. Фото ИТАР-ТАСС
Ирина Роднянская по праву считается классиком литературной критики. В этом году ей была присуждена премия им. А.И. Солженицына «за преданное служение отечественной словесности в ее поисках красоты и правды, за требовательное и отзывчивое внимание к движению общественной мысли на фоне времени». О том, что такое современная критика, и ее тенденциях с Ириной РОДНЯНСКОЙ побеседовал Борис КУТЕНКОВ.
– Ирина Бенционовна, хотел бы в первую очередь спросить об основах критического жанра. Что вы вкладываете в понятие «профессия – критик»: меняется ли с годами, временем, изменениями контекста сущность этого понятия?
– Все десятые годы говорится о том, что критика переменила свой облик и положение, что толстые журналы – единственное пристанище традиционной критики и завтра они умрут; что критика становится скорее краткой, афористичной рекомендательной информацией, чем анализом, и прочее. Мне не хочется повторять эти банальности, за которыми стоит известная правда, а хочется сказать, почему, с моей точки зрения, сейчас перспективы критики сложны. Это, по-моему, объясняется не только тем, что люди не любят читать длинные тексты, что люди, дескать, обрели клиповое сознание, что нет площадок для публикации критики в старом, традиционном виде. Мне кажется, дело в том, что критика перестала быть идейной, а не будучи таковой, но оставаясь при этом пространной, она уже никого не может заинтересовать и увлечь. Почему в XIX веке критика не пропустила – даже когда она несправедливо бранилась – ни одного писателя из тех, кого мы сейчас считаем классиками первого или второго ряда? Именно потому, что критика являлась пространством больших идей. И дело не только в том, что из-за цензурных стеснений не было других способов делиться этими идеями. Дело в том, что критику интересовал сам путь от текста к тому «посланию», которое хочет внушить или сообщить читателю автор. И критики любых направлений, которые между собой яростно полемизировали, – все они, беря текст в руки, проделывали один и тот же путь: от того, как сказано, к тому, что сказано и что это значит для страны, для человека, для истории России и т.д. О Белинском я даже не говорю – он в значительной мере создал именно такую критику, и при всех претензиях к нему я никогда не скажу о нем плохого слова, потому что в отрочестве им очень увлекалась. Но кого ни назову – Дружинина или Добролюбова, Аполлона Григорьева или Павла Анненкова, у них была своя позиция, свои представления о должном в широком смысле слова. Только такая критика может быть «длинной», только такую критику будет интересно читать и сегодня, и площадка для нее найдется. Но такой критики сейчас очень мало. По-моему, так же, как и литература, критика разделилась на несколько не сообщающихся отсеков. Их могло бы соединить то самое философское, историческое, идейное, словом, общекультурное поле, где появилось бы пространство для споров. Но поселенцы этих отсеков обычно не доходят до означенного верховного уровня. Каждому вполне уютно в своем отсеке, и пласт, где они могли бы пересечься и даже схватиться, как правило, отсутствует.
– Какие еще тенденции вы наблюдаете в современной критике?
– Сейчас критика иной раз соглашается на связь с филологией. В каких случаях? Как ни странно, при пересмотре иерархии имен XX века. Например, Олег Юрьев и его сомышленники хотят выстроить новую иерархию имен, руководствуясь тем, что прежняя – даже включающая противостояние советизму, – устарела: мы не знаем истинных своих гениев! Я эти попытки приветствую, хотя не согласна, что старая иерархия должна быть напрочь сломана. Я сама написала о Георгии Оболдуеве, обрадовавшись этой возможности, – в самиздате я его знала смолоду – как об очень крупном поэте. Тем не менее для меня остается в силе старая иерархия: Заболоцкий – великий поэт, а Оболдуев – весьма крупный, но не затмевающий собой того самого Заболоцкого, который страдал от советской власти и печатался при советской власти. Сейчас стараются разделить андеграунд и советские имена. Конечно, пробелы – это следствие идеологического господства коммунизма, и в этом отличие от XIX века – при царизме, вопреки слабосильным стараниям цензуры, пробелов не оставалось. Мы не можем сейчас открыть кого-то в XIX веке и сказать: «Боже мой, а мы об этом и не знали, это огромная величина!» Случевский был недооценен – но следующее поколение тут же его оценило; Тютчев был недооценен – его тут же оценили символисты. В XX веке сам факт пробелов, по расчетам властей, должен был еще и оставаться навсегда закрытым от публики. Но пришло другое время. И «энергия заблуждения» – как сказано у Толстого, потом у Шкловского – хочет воздать бывшим изгоям должное через отрицание: поставить впереди, скажем, прозу Всеволода Петрова (автора новооткрытой, действительно превосходной повести) или Павла Зальцмана, потеснив их повышенными аттестациями прозу Платонова, Булгакова или Набокова – писателей, которые уже заняли в жизни века первостепенное место. Пускай люди такого замечательного аналитического ума и вкуса, как Олег Юрьев, строят свою «иерархию вопреки»: раз это талантливая критика, то и перекос не важен; ведь там есть богатство мыслей. Энергия заблуждения должна действовать, чтобы поскорей ввести в строй «пропущенные» имена, – но действовать не голословно и предвзято, когда все писатели советского времени проштемпелеваны разными штемпелями в зависимости от того, попадали они тогда на страницы печати или нет, и тем, кто все-таки печатался, заведомо отводятся более низкие места. Когда происходит возвращение вычеркнутых было имен и анализ имеет позитивный, а не разрушительный настрой, то я даже творческое преувеличение здесь приветствую, оставляя для себя право по-другому выстраивать литературную иерархию XX века.
– Вы сказали, что из-за работы над энциклопедией почти не открывали в этом году ничего связанного с поэзией и прозой. Но может быть, все-таки есть какие-то новые или уже давно работающие авторы, произведения, о которых вам хотелось бы написать?
– После «Обращения в слух» Антона Понизовского и «Лавра» Евгения Водолазкина мое чтение было чересчур отрывочным. Только что прочитала интересно задуманную повесть Олеси Николаевой «Литературный негр». У меня лежит в заначке Виктор Ремизов и его таежный роман «Воля вольная» – я начала читать и восхитилась. Это то, что я прочту непременно.
– Расскажите, пожалуйста, о работе над 6-м томом энциклопедии «Русские писатели».
– Это многолетнее уникальное издание: «Русские писатели. 1800–1917. Биографический словарь». Почему были приняты такие временные рамки? Потому что не хотели подлаживаться под Главлит. Редакция совершенно энтузиастическая; но из-за проблем с финансированием тома выходили с огромными перерывами. Я работала почти для всех томов (их пока вышло пять). В первом томе я писала о Сергее Булгакове как литературном критике. Тогда над словарем работал Николай Пантелеймонович Розин, мой друг, ныне покойный, и он боролся за такие имена в словнике: там было напечатано многое из того, что казалось немыслимым в те времена. В 4-м томе у меня большая трудная статья о Каролине Павловой, а в 5-м – о Случевском. Эти статьи – фактически монографии, сжатые до энциклопедических объемов. А сейчас я отдаю Алексею Константиновичу Толстому чуть ли не последние силы. Этот жанр считается отчасти компилятивным, что правильно: надо учитывать накопленное предшественниками. Но в основном приходится опираться на свои соображения, потому что кроме нескольких превосходных статей Андрея Немзера о позднем Алексее Толстом есть только слабенькие биографии ЖЗЛ, солидные, но весьма устаревшие предисловия к советским изданиям, дореволюционная литература и прижизненная критика – в основном очень отрицательная. Даже Фета так не ругали, как этого поэта и драматурга: это стало для меня даже сюрпризом. Кроме того, я редактор, и на мне лежит редактура статей о Чехове и Хомякове. Поэтому я и выпала из актуальной критики, которую я люблю никак не меньше. Еще со студенческих лет я, по сути, вынуждена была по жизни работать в двух совершенно несхожих жанрах: это анализ для толстого журнала новинок и, с другой стороны, литературоведение особого характера – энциклопедического.
– Что вы думаете о перспективах критики? То, что критиков осталось мало, губительно сказывается на профессии? Можно ли здесь говорить о кружковщине?
– Если критика будет уровня, достойного общего обсуждения, общего культурного интереса, она выживет. В этом случае, думаю, место для нее найдется – и в Интернете, и в толстых журналах, пока они живы, и в альманахах. Грань между критикой и литературоведением в толстых журналах будет стираться все больше, потому что это искусственная грань: критик не может не быть литературоведом хоть отчасти. По-моему, многое зависит от идейно-культурного уровня нашего «элитарного», простите за выражение, слоя с гуманитарными интересами. Если этот уровень будет низок, то и уровень критики окажется не лучше.
– То есть вы верите в культурный интерес – пусть даже «элитарный»?
– Я не столько верю, сколько желаю этого. Если такой интерес не обречен на исчезновение, то и с критикой все будет благополучно. Поскольку это один из каналов культурного самосознания.
