Екатерина Корнеенкова
Сергей Есин: «Много событий уместилось в одну жизнь!» Фото PhotoXPress.ru
Сергей Есин отмечает свой 80-летний юбилей. Человек необычайной энергии, самоучка, выходец из простой крестьянской семьи, он прорвался в большую литературу. Беседа состоялась в квартире писателя. Хозяин с порога приглашает на кухню. «Сначала накорми, потом спрашивай, гласит русская пословица», – говорит Сергей Николаевич и ставит чайник. Потчует пирогом с яблоками, хлебом собственного приготовления и, конечно, показывает книги, которых в доме огромное количество. К интервью приступает с глубоким вздохом, тщательно продумывает каждое слово, погружается в воспоминания. С Сергеем ЕСИНЫМ беседовала Екатерина КОРНЕЕНКОВА.
– Сергей Николаевич, в этом году у вас юбилей. Могли бы вы подвести некоторые итоги, выделить наиболее значимые события в вашей творческой жизни. Все ли удалось реализовать из задуманного?
– Скажу честно, 80 лет – дата, которая не умиляет. Но я подхожу к ней с благодарностью Богу за судьбу. Представляете, я помню начало Великой Отечественной войны, помню выступление Молотова, Сталина по радио, рассказы бабушки о царском времени и революции. Хорошо помню День Победы, который я встретил в Калуге, на берегу Оки. Какой охват человеческой жизни! Владимир Набоков говорил о том человеческом счастье, если история полой своей шинели коснулась человека. Я не могу сказать, что мне не повезло. Два года назад в издательстве «Терра» вышло мое Собрание сочинений – 4 тома. Но это без повестей, без рассказов, без научных работ, практически без публицистики и статей об искусстве. Мои «Дневники», о которых много и подробно писала пресса и выходили научные работы, если их поставить на полке в ряд, то они займут чуть ли не метр! В сложные и неоднозначные времена перестройки мой роман «Имитатор» был прочитан буквально всей страной, да и после него мне удалось написать несколько неплохих вещей.
Когда я оканчивал Московский университет, было две профессии, которые означали некоторую свободу: писатель и ученый. Маме так хотелось, чтобы я стал кандидатом наук, тем более что у меня была рекомендация в аспирантуру. Но доктором филологии я стал через полвека. Если бы моя мама была жива!
Реализовал ли я все, что мог? Проклятое, русское чувство долга! Надо было бы заниматься собой, больше писать, то, что мы называем, «для себя», а не сидеть на работе по десять часов. Но долг, как труба, звал. Я работал главным редактором (начав с корреспондента) звукового журнала «Кругозор» – «журнала с пластинками». Люди моего поколения помнят этот журнал и его значение в культурной жизни. Я работал главным редактором Литературного вещания Всесоюзного радио. Это была тяжелая работа, когда надо было читать до 600 машинописных страниц в день. В сухом остатке жизни – было чем гордиться, но собственная литература просачивалась сквозь пальцы. В «Московском комсомольце», с которого я начинал, я впервые написал целую газетную полосу, по которой на факультете журналистики было подготовлено несколько курсовых работ. В «МК» же я познакомился со своей женой Валентиной Сергеевной Ивановой – это была великая женщина и знаменитая журналистка, собственно, она стала моим главным учителем по жизни и в искусстве. Когда она умерла, я написал о ней книгу, отмеченную премией «Венец». В «Кругозоре» я работал с Юрием Визбором, Галиной Шерговой, Евгением Храмовым, Людмилой Петрушевской, Евгением Велтистовым – это все люди крупного калибра. Жизнь ласково увлекала, но у меня остались личные автографы Фаины Раневской и Виктора Астафьева, воспоминания об Иннокентии Смоктуновском и дружба с Татьяной Дорониной и Олегом Табаковым. Чуть ли не в самые последние дни его жизни я был в доме у Юрия Гагарина в Жуковском и хорошо помню многочасовые беседы с академиком Раушенбахом. Рекомендации в Союз писателей мне давали Виктор Боков и Лидия Либединская. Последнее в жизни письмо Корней Иванович Чуковский написал мне – оригинал хранится в фонде Ленинской библиотеки. Был еще знаменитый журнал «Юность» с поразительными людьми – Борисом Полевым и Мэри Лазаревой-Озеровой, практически выпустившей из своего рукава всю современную прозу. Помню Васю Аксенова на ее похоронах; как мало обязанных ей людей тогда пришло с ней проститься! Литература не та область жизни, где помнят о благодарности. Но, собственно, три человека в молодости внушили мне мысль о призвании: Корней Чуковский, Юрий Бондарев и знаменитый лингвист и словарник Лев Скворцов. Рецензентом «Имитатора» в «Новом мире» была легендарная Мариэтта Омаровна Чудакова, с которой я до сих пор работаю на одной кафедре в Литинституте.
Сколько счастья принес мне Литературный институт и сколько сил отнял! Евгений Сидоров, с которым моя жена когда-то работала в отделе искусств «Московского комсомольца», не только выписал мне первый в моей жизни литературный гонорар, но и через много лет, когда стал ректором, пригласил меня преподавать в институт. Не дружите с «нужными» людьми, дружите – с порядочными. Разве жизнь сама не ворожит? Женя – многие годы знакомства дают мне право на фамильярность – вскоре стал министром культуры, а меня избрали ректором.
Первые месяцы моего ректорства ознаменовались тем, что недовольные арендаторы сожгли мне квартиру – я стал жертвой первого террористического акта в области культуры. В связи с этой хрустящей новизной об этом написали все московские, включая и «НГ», газеты. Я шутил: ректор в трусах по пожарной лестнице спускается с пятого этажа! Ректором я проработал три ректорских срока – все, что позволял закон. За это время можно было бы написать столько же романов, как Саша Проханов, но несколько, в том числе «Смерть титана» и «Марбург», я написал. Работа в институте была непростая. Приезжая домой, возле койки я сбрасывал не только пиджак, но и пальто. Жена кормила меня супом уже лежа. Тяжело, но невероятно интересно. Когда время ректорства минуло, то в одной из статей обо мне автор довольно, как я полагаю, точно подметил: «Ректор заслонял от нас крупного писателя». И это справедливо! Но знаете, мой главный роман еще не закончен!
– Раз вы заговорили о Литературном институте, тем более что сегодня вы по-прежнему там преподаете и возглавляете кафедру литературного мастерства, то хочется спросить, как изменился вуз за последние 25 лет? Что потерял, а что приобрел? Как изменились его студенты?
– По идее Литературный институт должен был исчезнуть, как исчезла неизвестно куда вся собственность Союза писателей СССР. Где былые дома творчества, производственные комбинаты, детские сады, поликлиники, типографии, журналы, газеты? До перестройки Литературный институт был ведомственным вузом Союза писателей. Но и у когда-то очень богатого Союза писателей закончились деньги. Мне предлагали закрыть институт на полгода в связи с прекращением финансирования и развалом Союза писателей. Потом, дескать, как-нибудь определимся. А знаете, что такое закрыть на полгода? Это значит – потом не открыть никогда. Сейчас я сам себе поражаюсь, как мне удалось добиться, что институт стал государственным. С гордостью могу отметить, что это была виртуозная переписка с нашим тогдашним правительством. Детали – в моей книге, которая называется «Сезон засолки огурцов». Революции всегда совершаются под осень, когда пора квасить капусту и солить огурцы. Чувство благодарности осталось перед людьми, которые поняли проблему и мне помогли. В первую очередь – это руководители Союзов писателей – Тимур Пулатов и Юрий Бондарев, бывший министр образования Владимир Кинелев и премьер Егор Гайдар, который подписал распоряжение правительства. Удивительно лояльно вел себя тогда и министр культуры! Как бы кто к этим людям ни относился, но в нынешней судьбе Литературного института они сыграли важную роль. Об этом я писал в «Огурцах». В сложное время институт еще продолжал греметь былой славой. Когда многие филологические факультеты закрывались, мы наращивали научную компоненту: старославянский язык, вводили латинский язык. Мы были единственным вузом в Москве, который кормил бесплатно своих студентов – и заочников, и очников, и Высшие литературные курсы. Разноцветные талончики на обед, которые выдавали в деканате, студенты кликали «есинками». Время было голодное. Пережили. Студенты? Студенты, наверное, изменились, как и время, как и литература. Сегодня литература перестала быть той престижной формой жизни, которой была в советское время. Писатель и артист были недостижимы и свободны, на гонорар с книги можно было жить три года. И в Москве, и в Анадыре книга стоила одинаково, словно сейчас во Франции, где для любого магазина цена едина, как ее установило издательство. Студенты? Они стали разнообразнее, и их стало значительно больше. Но, как и все предыдущие поколения, независимо ни от чего, они любят литературу! Ведь все о сегодняшней литературе знают, а любят, стремятся. Я это связываю с нашим русским менталитетом и любовью к письменному слову. А может быть, еще от родителей?
– Почему вообще появилось желание писать именно о Литературном институте? Хотели создать определенный образ вуза, сохранить его историю или что-то еще?
– Я не пишу специально о Литературном институте. Я пишу, как и любой писатель, о своей жизни, о счастье жить и о тех обидах и шишках, которые от жизни получил. А чем бы мы занимались еще, если бы не было работы? Роман «Твербуль, или Логово вымысла» – роман о Литинституте. Но и тот «Дневник Не-ректора» за 2006-й это тоже о Литинституте. Попробуйте из начальников стать «неначальником». Как интересно, какие портреты, какие открываются характеры! Литературный институт – это огромная и неотъемлемая часть моей жизни. Такое не должно пропадать для литературы. Я думал, что проблематика моего романа «Имитатор» исчезнет с перестройкой, а проблематика расцвела. Возможно, и «Имитатор» и «Твербуль», как явления по своей сути типические, еще ждут своего киночаса. Но специалисты говорят, что хорошая литература с трудом подвергается экранизации. Лет восемь назад в Париже, на выставке, мы говорили об экранизации «Имитатора» с руководителем Первого канала Эрнстом. Но потом и время повернулось по-другому, и Эрнст, увлекшись сериалами, об этом забыл.
– В одном интервью я прочитала, что вы, будучи поэтом, чужих стихов не читали и даже не знали Ахматову... Единственное, что вас занимало, это древнерусская литература. Насколько вообще сочинителю, поэту важно быть начитанным? Почему древнерусская литература для вас оказалась так интересна?
– В древнерусской литературе есть громадная сила, мощь и, главное, подлинность! Понимаете, я совершенно не из потомственной интеллигентной семьи: у отца три курса юрфака и лагеря, у матери какие-то юридические курсы. Такого доступа к литературе, как у профессорских детей, у меня не было. Отец у меня сидел по статье 58-10. Можно было бы оформить документы, что я жертва репрессий. Мне показалось это неловким. Я с 16 лет работаю и школу заканчивал экстерном. У нас была учительница по литературе, молодая, после филфака, она не знала, как учить взрослых детей, и просто тихо читала нам что-то вроде лекций по университетским конспектам. Мне это безумно нравилось. Конечно, я со школы знал Пушкина, Лермонтова – то, что мог купить, достать и прочитать. Об Ахматовой впервые услышал, прочитав на улице газету с постановлением ЦИК от 1949 года, в котором они с Зощенко исключались из Союза писателей. Тогда газеты вывешивались на специальных стендах. О Пастернаке я прочитал на таком же стенде и по сходному, всем известному случаю на углу тогда улицы Качалова и Скарятинского переулка, ставшего улицей Наташи Кочуевской. Я жил рядом, и этот стенд был моей информационной точкой. Между прочем, одноэтажный дом, стоявший на том углу, был районным отделением КГБ. Когда в конце войны меня отправили подкормиться к тетке в Калугу, там я впервые прочел Стефана Цвейга. У тети были модные тогда однотомники Пушкина, Некрасова. Пастернака, «превозмогая обожанье», я впервые прочел в университете. Там же я встретился с поэзией в лице Павла Григорьевича Антокольского, он вел наше литобъединение. Я впервые не на экране, а в жизни увидел человека, который носил бабочку и ходил с роскошной дагестанской палкой. Этой палкой, когда по кругу мы читали свои стихи, он ткнул в меня и сказал: «Из этого получится». Но древнюю русскую литературу читал у нас легендарный Николай Иванович Либан, и я увлекся «Словом о Законе и Благодати». Потом я увлекся батализмом Льва Толстого и целую зиму просидел в библиотеке Дома-музея на Кропоткинской, ныне снова Пречистенке. Я так хорошо проработал два тома «Войны и мира», купленных в букинистическом магазине (ныне не существующем) на проезде Художественного театра, что, когда меня лет 15 назад попросили написать предисловие к «Войне и миру» в «Библиотеку мировой литературы», мне не надо было искать свежие цитаты, помогли еще студенческие записи.
– Еще одним откровением стало ваше признание, что вы ничем не обязаны критике, а обязаны только читателю. Вы считаете критику ненужной?
– Знаете, я считаю, что критика не всегда лояльна в плане литературной честности. Со мной недавно произошел интересный случай. Я возвращался с дачи. В машине были два моих приятеля, за рулем – шофер. Мы слушали по радио передачу Леонида Володарского: ему звонили читатели и вспоминали разных авторов. Кого только не называли. Слушая эти перечисления, я начал чувствовать себя самозванцем. Но вот одна из дозвонившихся читательниц вдруг спросила у Володарского: «А вы помните роман «Марбург» Есина, который был напечатан в «Новом мире»?» Тот ответил, что помнит, классный роман. А критик вряд ли бы тут вспомнил. У каждого из них свой набор писателей из своей клики. Нынешнего критика вряд ли интересует процесс и судьба, его интересуют собственная карьера и качество рецензии. Можно написать рецензию, после которой не позовут. Надо быть осмотрительным и лучше промолчать, чем с кем-то поссориться. А вы знаете, кто написал обо мне первую большую рецензию в «Литературной газете»? И даже не потому, что редакция ему это предложила, а потому, что критик сам выбрал молодого писателя? Сергей Чупринин, нынешний редактор «Знамени».
Еще в молодости меня умиляло, когда девушки, не зная меня в лицо, знакомясь со мной, начинали мне же пересказывать мои рассказы и повести, которые тогда вовсю печатались в многомиллионном журнале «Юность». А критика в это время писала о Маркове и Сартакове – впрочем, очень неплохих писателях.
– В литературных кругах о вас ходит мнение, что вы живете по принципам Венички Ерофеева из «Москвы–Петушков». Так ли это? И не могли бы вы пояснить, что это за такие принципы, с вашей точки зрения, потому что каждый понимает это произведение по-своему.
– Надо же, а я не знал! (Смеется.) Да и не представляю, что это за принципы. Дело, наверное, в том, что я никогда ничего ни у кого не просил. Все ко мне само приходило. Расскажу случай. Произошел он десять лет назад. Я много лет состою в Московском интеллектуальном деловом клубе. Это всегда безумно интересно: народ сановный, откровенный, прессы всегда никакой. В дневниках я много об этом пишу. Президентом клуба является Николай Иванович Рыжков. Кто помнит его во время землетрясения в Армении и его личное мужество в Припяти во время аварии на реакторе, тот меня поймет. В общем, надо было ехать в клуб, на мероприятие. Служебную машину я отпустил и поехал на своих «Жигулях». Помню также, что когда работал редактором на Гостелерадио, мог приехать в посольство не на казенной «Волге», а собственном «Запорожце». Итак, приезжаю в клуб. Уже потом я сообразил, как все это выглядело, когда я дефилировал мимо строя роскошных автомобилей членов клуба. Еще стояло лето, заседание не началось, полон двор был бывших министров, сенаторов, руководителей огромных предприятий. Парочку удивленных взглядов я тут получил. И, конечно, тут же все забыл. Но жизнь состоит из парных случаев и ничего не забывается. Моя приятельница Елена, знаменитый юрист и редкой душевности человек, которая тоже состоит в этом Клубе, вдруг на 70-летие подарила мне «Ниву-Шевроле». Вот так у меня все в жизни. Чем меньше просишь, тем больше жизнь дает. Главное, быть честным перед самим собой.
– Что можете пожелать начинающим авторам?
– Терпения. Потому что литература – кропотливый и не всегда вознаграждаемый труд.
Но такой невероятно интересный.
