Писатель правды

Марат Басыров: «Наслаждаться литературой» – это у меня не получается. Я учусь унижаться». Фото Оксаны Бутузовой

– Марат, широкому читателю ваше имя стало известно недавно, точкой отсчета вашего успеха можно считать попадание в короткий список премии «Национальный бестселлер» 2014 года с романом «Печатная машина». Что изменилось в вашей жизни с тех пор? Помог ли как-то премиальный взлет?

– Говоря откровенно, это событие мало изменило мою жизнь, разве что у меня появилась странная такая регалия, которой невозможно воспользоваться. Конечно, звание финалиста большой премии что-то да значит, но его не нацепишь на грудь, как орден или нашивку за ранение. Это во-первых. Во-вторых, попадание книги в короткий список какой-либо премии можно назвать случайным эпизодом, если в других премиях она не засветилась даже в длинных списках, тогда как все более или менее заметные в текущем году тексты обязательно фигурируют во всех лонг- и шорт-листах. «Печатная машина» – вещь достаточно провокационная, но, как мне кажется, очень честная, и, получается, только «Нацбест» оценил ее по достоинству. Поэтому эта премия стала мне другом – хотел я этого или нет. Друзей ведь не выбирают. Еще я стал богаче на некоторое количество людей, оценивших мою писанину. Это очень вдохновляет, знаете.

– Сегодня профессии «писатель» не существует, литературный труд не приносит дохода. В недавнем интервью «НГ-EL» ваш земляк Валерий Попов посоветовал молодым авторам «наслаждаться литературой и плевать на трудности». У вас получается?

– С Валерием Георгиевичем я знаком лично с 2005 года – тогда я впервые пришел на его семинар. А читал его еще в юности. Очень уважаю этого прекрасного писателя. Большой, матерый человечище, он никогда не рисуется, не говорит неправды. Он тот, кто учит просто одним своим видом, своим присутствием. «Учитесь унижаться», – говорил он нам, смеясь, и кто-то фыркал, не понимая истинной сути его слов. Никакой самовлюбленности и чванства, этому я всегда учусь у него. Что касается «наслаждаться литературой», воспарять – это у меня не получается. Я учусь унижаться.

– Книги вполне могут рассказать о культурном бэкграунде писателя. Проза Марата Басырова вызывает ассоциации с книгами Генри Миллера, Чарльза Буковски. Кто в действительности оказал на вас влияние?

– Самое мощное, пожалуй, Луи Фердинанд Селин. Когда я случайно, ничего не зная об авторе, купил «Путешествие на край ночи» и начал читать, я обалдел. Буквально с первого абзаца. Это как любовь с первого взгляда: она входит, еле заметный наклон головы, полуулыбка, полувзгляд – еще и не посмотрела на тебя толком, а ты уже жить без нее не можешь. Потом я прочитал «Смерть в кредит» и считаю этот роман лучшим романом взросления всех времен и народов. Но, конечно же, я люблю и Генри Миллера, и Чарльза Буковски. И вообще, если говорить о моих предпочтениях, то почти все они будут американцами или же южноамериканцами, писавшими в ХХ веке. Хемингуэй, Капотэ, Фицджеральд, Фолкнер, Сэлинджер, Буковски, Миллер, Маркес, Кортасар. Из русских – Достоевский. Но об этом даже не принято говорить. Это все равно как спросить у священника, верит ли он в Бога. По-моему, Достоевский оказал влияние на всех более или менее хороших писателей. Еще Пушкин очень крут. Каждая его прозаическая вещь закодирована, в каждом маленьком тексте – бездна. Нас с детства учат, что Пушкин – гениальный поэт, притом что и проза его так же гениальна, как и стихи. Вообще Пушкин – первый великий русский писатель. Он очень хорош, его «переплюнул» разве только Достоевский. Конечно, есть еще Толстой, Тургенев, Чехов и много кто еще, но я говорю так, как думаю.

– Все это великие авторы прошлого, а за современной литературой следите? По силам ли российским авторам сегодня составить конкуренцию тем же американцам?

– Я считаю, мы все растеряли, в то время как те же американцы попробовали взять самое лучшее из того, что зародилось у нас в XIX веке. Да весь мир учился у нас! Тот же Кафка от руки переписывал Толстого целыми главами, и вообще все его творчество вылилось из «Смерти Ивана Ильича». Селин, Миллер, Буковски боготворили Достоевского, считая его своим учителем. Мы же все растеряли, упростив и подменив понятия, а следовательно, и сам подход к творчеству. Теперь уже мало кто знает, что значение образа относится не к человеку, а к духу. Что образ – форма его существования, форма существования духа произведения, а не персонажа. Получается, нам икону заменили портретом. О чем тут говорить? Когда ты понимаешь, что князь Мышкин – это Христос, то весь «Идиот» сразу же превращается в Евангелие от Федора Михайловича. И вот здесь основной разговор только начинается, начинается учеба, но вместо нее нам стали вдалбливать «идейно-художественную эволюцию образа коммуниста в романе Шолохова «Поднятая целина». Как тут кого догонишь? В нас вкладывали это несколько поколений, никто из писателей ни одной страны не получал столько чуши в голову. Теперь у нас нет критериев – мы не понимаем, какая литература плоха, какая хороша, от чего плясать, чтобы ее судить.

– Готовится к публикации ваша новая книга. Расскажите о ней.

– В сентябрьском номере журнала «Дружба народов», а позднее отдельной книгой выйдет небольшой роман «Жэ-Зэ-эЛ». Он, как и «Печатная машина», автобиографический, но в большей мере написан о моих друзьях, нежели обо мне самом. Этой вещью я хотел перевернуть жанр ЖЗЛ, рассказав о никому неизвестных писателях и поэтах – о той, образно говоря, подводной части айсберга, которая никогда не всплывает, но является основанием для блистающей верхушки. Их судьбы трагичны, их имена обделены вниманием и любовью, они неудачники, но это ничего не значит. В них горит тот же огонь, что и у тех, кто сияет под солнцем.

– Наверняка сталкивались с расхожим мнением, что за автобиографичностью прозы начинающих авторов часто кроется неумение создавать отдельные вымышленные миры. Не хотите написать что-нибудь «от третьего лица»?

– Мне очень нравится фраза замечательного, опять же американского, писателя Джона Фанте «Я писатель правды». Наткнувшись на нее однажды, я решил сделать ее своим кредо. Мне стало легко писать – все просто, нужно только говорить правду и ничего, кроме нее. А где я не смогу соврать? Где вообще человек никогда не врет? Конечно, на исповеди. Мне интересен мир вокруг себя, интересно из видимого хаоса вычленять невидимую гармонию. Мир спасет красота, как говорил все тот же Достоевский. Она же и есть гармония. Человек, осознав ее, способен понять смысл жизни. Когда вы встречаетесь с шедевром, вы словно получаете заряд бессмертия. Меня не интересуют вымышленные миры, я уверен, что любая реальная жизнь, даже самая ординарная, такая, например, как моя, достойна художественного осмысления.

– «Печатная машина» – своего рода полироман, который, несмотря на свою фрагментарность, оставляет ощущение удивительной целостности. Тот случай, когда рассказы практически не могут существовать отдельно друг от друга. Новая ваша книга тоже состоит из новелл, объединенных общим замыслом. Почему вы выбираете именно эту форму?

– Я начинал как поэт, поэтому у меня, наверное, короткое дыхание, дыхание спринтера. Чтобы перейти на длинное, нужно время. Не знаю. Пока мне удобна именно такая форма. «Печатную машину», к примеру, я вообще назвал поэмой, но у издателей на этот счет было свое мнение. А вот «Жэ-Зэ-эЛ» уже в большей степени приближен к форме классического романа, так что, дай бог, к следующему, если он когда-нибудь родится, вы не придеретесь. Вообще мне нравится играть с формой – делать ее пластичной, чтобы она не довлела или, наоборот, не зависела от содержания, а находилась во взаимодействии. Мне вообще нравится все, что классно написано – будь то короткие главки «Рыбной ловли в Америке» Ричарда Бротигана или же бескрайнее русское поле романа «Война и мир» Льва Толстого.

– Вы сказали, что начинали как поэт. Этот опыт уже в прошлом? Когда поняли, что стоит сделать упор на прозу?

– Я был плохим поэтом. Возможно, совсем им не был. С детства мне нравилось все красивое: люди, вещи, слова. Такая вот тяга к прекрасному однажды вылилась в желание самому сотворить что-нибудь эдакое, от чего бы захватывало дух. Самое легкое, что ты можешь в 17 лет, – срифмовать стишок и удивить тем самым сидящую за соседней партой симпатичную тебе девчонку. Ты начинаешь с мыслью просто попробовать, но потом втягиваешься, и вот у тебя уже появляется потребность в сочинительстве, начинают расти амбиции. Это, знаете ли, затягивает. Появляется зависимость. В этом смысле наркоманов от поэзии гораздо больше, чем поэтов. Многим уже не остановиться, но я быстро понял, что обманываю себя и других, что я – самозванец. Поэт – это тот, кому оковы размера и рифмы не мешают, а, наоборот, помогают выразить порой даже невыразимое. Лично я чувствовал себя очень скованно в стихах. Мне хотелось продолжить мысль, но я словно все время укладывал ее на прокрустово ложе. Так что мой переход был вынужденным и где-то даже болезненным, и мне, например, очень хорошо понятен Набоков, чьи стихи были значительно хуже прозы, но он не мог отказаться от них и писал до конца своих дней.

– Идет ли на пользу писателю опыт литературных объединений? Тот же Буковски терпеть не мог писательские сборища. Часто вспоминаю его емкую фразу из романа «Женщины» – «как мухи на одной какашке». Тусовки и литература – вещи совместимые?

– Конечно, потому что необходима социализация. Начинающий автор находит среду себе подобных. Иначе как ему вообще выйти на эту дорогу? Он должен пройти путь совместной учебы, научиться правильно воспринимать критику, сравнить себя с теми, кто пишет рядом с ним, почувствовать конкуренцию, попробовать ее выиграть. Быть писателем и не знать других писателей – такого не бывает. Другое дело, что когда больше нечего брать, нужно уходить. Пускаться в одиночное плавание. В этом смысле Буковски, конечно, прав, и каждый должен сидеть на своей «какашке». Тусовки хороши как праздники. Главное, чтобы они не превращались в будни. Правда, сейчас, когда писатель вынужден самостоятельно себя рекламировать и, что называется, «продвигать», без тусовок, наверное, не обойтись. Если вы, конечно, не Пелевин, который изначально «продумал» этот момент.