Елена Семенова  |
| Гузель и Мирослав Немировы называли эту фотографию «Цзянь Цзин cо своим Великим Председателем». Фото Михаила Куренко |
– Гузель Ауешовна, Мирослав Маратович, как следует из биографии, родился в семье, можно сказать, рабочей. Как получилось, что он стал творить в гуманитарной сфере? – У них не совсем была рабочая семья. Когда он родился, мама была студенткой строительного института, а папа работал на заводе. Папа был тоже студентом, но когда стало понятно, что будет ребенок, то он пошел на завод и работал токарем самого высокого разряда, который делает уникальные вещи. С ним за руку здоровался директор. Потом он получил диплом строителя. То есть Мирослав Немиров из интеллигентной инженерной семьи. И папа, и мама его всегда выписывали журналы, любили читать. Но вообще, я думаю – не важно, в какой семье ты родился. Если дано, значит дано, и ты будешь идти и искать. Немиров был необыкновенным с самого детства, выделялся из всех. Он был очень умным. Когда пошел в школу, его невзлюбила учительница. Когда она на уроке сказала, что улитка – это насекомое, Немиров поднял руку и сказал, что улитка – это моллюск. Она махнула рукой – мол, сиди молчи. А он взаправду возмутился и на следующий день притащил книжку, чтобы показать ей. Он думал, что учительница просто не знает, ей нужно показать, и она скажет, мол, спасибо, Славик. Учительница не сказала «спасибо», а рассердилась. Люди бывают разные. Если бы такое сказали самому Славе, он бы поблагодарил. Он всегда признавал, что он чего-то не знает и рад был узнать новое и интересное. Немиров родился в Ростове-на-Дону, потом с родителями кочевал по стройкам – в Татарии, в Сибири. Они жили в Альметьевске, Надыме, а на лето он приезжал к бабушке. Бабушка жила в Клеевом переулке – это небольшой переулок с частными домами на Сельмаше. В переулке мальчишки играли в шахматы, а Слава любил ходить в библиотеку. И однажды (ему было 8–9 лет) он увидел там учебник по шахматам, давай его читать и обыгрывать мальчишек. Мальчишки удивились и спросили, как так. Он рассказал. А он всегда любил зажигать и увлекать. Короче, весь Клеевой переулок стал ходить в библиотеку и читать книги по шахматам. Потом многие пошли в секции и получили разряды. Что касается гуманитария… Вообще, Немиров мог стать кем угодно, потому что ему удавалось все. Он был широко образованный человек. Учился прекрасно, ему было интересно все – математика, физика, химия. Например, родители повезли его на море (ему было лет 12–13), и ему там стало скучно. Ну, поплавал – и что? Сидеть на берегу? Сходил один раз на море – и все, не пойду! В итоге нашел учебник физики за 7-й класс и, пока они там были, выучил его и порешал все задачи. Его никто не заставлял, ему просто самому это было интереснее. В Тюмени Немиров учился в университете. Сначала поступал в Ростовский – не хватило баллов. Потом он рассказывал, что был глупый, и родители были глупые. В Ростове был солидный деятель по фамилии Немиров, и Славу спросили – вы родственник? Он – нет. Позвали родителей посоветоваться и тоже спросили – вы не родственники. Они тоже – нет. Прямо им, конечно, никто не сказал, а намеков они не поняли. И тогда он пошел в ПТУ на токаря. Отучился, получил диплом и проходил практику на заводе. Как он мне рассказывал, с большим удовольствием. Для него не было разделения на рабочих и интеллигентов. Он в любом мог увидеть хорошего интересного человека. – Я всегда думала, что Мирослав Немиров – это псевдоним. Это так? – Нет, имя и фамилия – реальные. Был, кажется, какой-то спортсмен… или писатель по имени Мирослав, и маме понравилось имя. И вот в итоге получился такой «мир – не мир». – Как вы с Мирославом Маратовичем познакомились? Что была за среда, в которой вы общались? – Познакомились мы просто. Поступили в одну группу в Тюменском университете. Это был 1980-й год. Я сама из Нижневартовска, родители тоже были строителями, кочевали, поднимали целину, потом поднимали Крайний Север – Нижневартовск, нефтяные края. Я вот как раз из рабочей среды. У моей мамы 8 классов образования, тем не менее она была образованным человеком, много читала. Я поступила не сразу. В первый раз приехала поступать на исторический факультет. Я училась тоже хорошо, но, несмотря на то что любила точные науки – математику, физику, меня тянуло к гуманитарным предметам. Мы с Немировым потом смеялись. Была серия книжек математических для детей про магистра рассеянных наук (Владимир Лёвшин «Магистр рассеянных наук». – «НГ-EL»). Я ее очень любила, и, как выяснилось, Немиров тоже. Так что у нас с детства были одни любимые книжки. Когда я увидела Немирова, он мне очень напомнил магистра рассеянных наук – все знал, все мог объяснить. Даже внешне по рисункам был похож – с бородой, в очках. Так вот, я приехала поступать, сдала три экзамена и поняла, что поступлю. Но мне так не хотелось учиться. Опять учиться! А жить когда? И я на последний экзамен не пошла. А в фойе университета был столик «Комсомольская стройка», и там лежали путевки... Тут нужно снова вспомнить, что я из Нижневартовска. Это молодой город, построенный в тайге, там было четыре Всесоюзных комсомольских стройки. Туда люди приезжали со всей страны. Был очень сильный пафос. Когда я училась в школе, в начале 70-х средний возраст населения был 19–22 года. Вы можете представить, что это был за город? Там не было старых людей, инвалидов. Когда мы приехали в Евпаторию (мне было лет 11), где знаменитые грязи, и я увидела людей на колясках, с костылями, у меня был ужас: это кто? Когда я читала в книжках, что люди живут с бабушками, я удивлялась. У нас все были здоровые, молодые и сильные. У нас были молодые преподаватели, их присылали по распределению. У нас была странная библиотека: в нее присылали книги со всего Союза, поэтому, например, могло быть только три тома из собрания сочинений, а остальных нет. Нам спокойно выдавали взрослые книжки. Это был конец 60–начало 70-х. Был еще подъем, оттепель: «И на Марсе будут яблони цвести», мы на болоте построим «город-сад». Город действительно строился на болоте. И вот я беру путевку, на экзамен не иду, маме говорю, что провалила, и иду на моторный завод. И думаю – ну, вот наконец жизнь начинается. Потом, конечно, я поняла, что это все обманы. Меня в первый день поставили к станку шлифовщицей, я в первый же день дала норму, меня сделали бригадиром – в общем, долгая история… Дальше я поступала на филфак. Я в тот момент не понимала – хочу я учиться или не хочу. Я уже вернулась в Нижневартовск, у меня была хорошая работа, перспективы, с осени начинались командировки в Москву. Хороший заработок, северный коэффициент. Возможность где-то учиться заочно, в общем, что называется, строить свою жизнь. Но меня подзуживал мой старший брат. Я поехала, вдруг сдала экзамены и вдруг поступила. Когда уволилась, на работе все очень удивились. Приезжаю в Тюмень, чувства непонятные. И вдруг вижу – молодой человек. Бритый, но видно, что рыжий, в круглых очках, в замшевом пиджаке. И у него такие глаза! Он был какой-то весь сияющий, сверкающий. Мы сразу подружились. (И очень хорошо дружили, были соратниками десять лет, прежде чем у нас что-то неожиданное для всех и для нас самих произошло.) У нас была необыкновенная группа – и во многом из-за Немирова. Группа, где любили учиться. Просто горели учебой. Нужно отдельно сказать про Тюменский университет. Все непросто. Тюменская область была одной из самых отсталых до открытия месторождений нефти. Город Тюмень был маленький, некрасивый. Его называли «Тюмень – столица деревень». И был маленький педагогический институт. И тут пошла нефть, в результате в Тюмени понастроили НИИ. Представьте себе, где-то 420 тысяч жителей и на это количество – 20 институтов, 5 вузов и 15 техникумов. Тюмень была заполонена студентами, молодежью. Это было что-то невероятное. Из-за того, что в Тюмени было легко поступить. Приезжали из Москвы, Ленинграда, Одессы, Набережных Челнов – отовсюду. А пединститут превратили в университет. Пригнали молодежь из Москвы и Ленинграда. Преподавательский состав был молодой. Они были на 5–7 лет старше нас. Мы с преподавателями курили, бухали, спорили. Потом в Москве разгромили кафедру структурной лингвистики, и народ приехал к нам. Был такой Ольгерд Исаевич Усминский. Он горел структурной лингвистикой. Занятия проходили так – он заскакивал на пару и кричал «Даешь структурную лингвистику!» и все – «Ура!». То есть преподавателям было еще интересно. Они еще не обросли семьями с детьми, с обязательствами. У нас не было старой профессуры, «дедовщины». Немиров на первом курсе выделялся из всех. Он вел себя не как первокурсник, а как пятикурсник. Он очень много знал, поглощал книги, просто жил в библиотеке. Мы все жили в библиотеке. Если бы там можно было ночевать, то ночевали бы. А Немиров в буквальном смысле жил в университете. – Я читала, что его любимым местом был подоконник… – Да, во время перемен он залезал на подоконник, и вокруг него собиралась толпа. Он сразу стал звездой. У нас на филфаке было мало мальчиков, в основном девочки. И все девочки были в него влюблены. А он не заводил никаких романов. Во всех влюблялся и смотрел восторженными глазами то на одну, то на другую. При этом он не был снобом, зазнайкой. Я помню, на первой сессии я поднимаюсь в курилку, а там Немиров сидит – выпивает вино. Я грустная. Он говорит: «Ты чего?» А я получила то ли тройку, то ли четверку, а мне нужна была стипендия, потому что мама не могла мне помогать. Я говорю: «Вот, не знаю, как сдам дальше, получу ли стипендию…» А Немиров: «Ты не расстраивайся. Я тебя сейчас научу, как сдавать. Ты помни, что преподаватели – это люди, которым некогда. Особенно тем, кто с семьей. Им некогда следить за новым. Поэтому, если ты чего-то не знаешь, то говоришь «Согласно работе такого-то в журнале таком-то…» и гонишь свою пургу. Никто тебя проверять не будет. А преподаватель постыдится, что он не знает. А если найдется такой, который не постыдится, он тобой восхитится». Вот такой был Немиров. И мне стало так легко, и я сдавала дальше спокойно, хорошо. – Мирослав Маратович – отец-основатель сибирского панк-рока, идеолог группы «Инструкция по выживанию». Расскажите, как это начиналось? – Роком Слава увлекался, как все мальчики в 70-е годы. В начале 80-х мы узнали про «Аквариум» и «Зоопарк». Это было нечто. Не перепевы, а свои тексты на русском языке. Это было новое слово, новый мир. И в 1985 году Немиров основал рок-клуб. У нас был знакомый, который работал в профкоме. Когда Немиров ему сказал, тот отреагировал: «Классно. Только давай не «рок-клуб». Слово «рок» плохо звучит, ассоциируется с фатумом». И назвали «Клуб любителей музыки». А сами мы называли себя «Армия повстанцев имени Чака Берри». Немиров собрал народ – это были Юрий Шаповалов, Роман Неумоев… Я тогда не понимала, но теперь понимаю, что это была тюменская элита: мальчики из очень хороших семей. Но так получилось, это было неспециально. И Шапа привел в клуб своих друзей из элитной школы. Как я туда попала? Это был март 1985 года. Студенческое общежитие. Я иду по коридору на пятом этаже, навстречу мне Немиров. Немножко выпивший. Увидел меня, остановился: «О, ты-то мне и нужна!» Взял меня за руки и повел. Вид таинственный. А у нас в общежитии были специальные комнаты для занятий – там стояли парты, стулья. И рок-клубу дали комнату на пятом этаже. Там не было двери, стояла поломанная мебель. И вот меня Немиров за руку заводит в эту комнату. Смотрю – сидят молодые люди, человек 15–20. Некоторых знаю, некоторых – нет. Немиров говорит: «Это Гузель. Она будет у нас в рок-клубе всем заправлять». Ну, стали знакомиться. Почему он выбрал меня? У меня просто жилка администраторская. Она у меня всегда, я с ней родилась. Я этого не то чтобы хочу, оно само получается. И Немиров, конечно, про эту жилку знал. Нужно сказать, что рок-музыкой я никогда не увлекалась. Я вообще музыкой не увлекалась. Из музыки я знала песни из индийских фильмов. Дома слушала пластинки, которые покупал брат, – Элла Фицджеральд, ансамбль «Цветы». Никакого панка я отродясь не слышала. И тут начала слушать. Сначала мы просто собирались – мальчики что-то обсуждали, я мотала на ус. Это было круто. Сейчас трудно даже объяснить. Во-первых, мы привели в порядок комнату: поставили двери. Немирова как раз выгнали с квартиры, и он переехал туда жить. Он привез диван, кресло, ковер, столик журнальный, машинку пишущую. В общем, он там жил. И разгар перестройки мы пережили там. В рок-клубе было человек 30, в правление входило человек 15. Рок-клуб собирался каждый день, а правление – два раза в день. Мы проводили заседания, я вела протокол. От руки. Жалко, но ничего не сохранилось. Скажем, была такая повестка – «Имеет ли право председатель рок-клуба (собственно, Немиров) единолично принимать решения в период между заседаниями правления». У нас были фракции – «Фракция Ромыча», «Фракция Пахомова». Мы обсуждали все: какую музыку слышать, как жить. Это была точка силы, точка сбора. Что очень важно, мы установили связь с питерским рок-клубом. Весной Немиров поехал в Питер, нашел рок-клуб, Алека Зандера, редактора журнала «Рокси» и встретился с Борисом Гребенщиковым. Все за один присест. А летом мы – Немиров, Шаповалов и я – поехали в Питер к Алеку Зандеру уже подробно знакомиться, разговаривать. Нам негде было жить. Неделю жили у моего знакомого, которого не было дома. Мы залезли в окно на первом этаже. Утром просыпаемся и слышим – в замке ключ поворачивается. Мы испугались, вылезли в окно и пошли. Вдруг слышим за спиной: «Молодые люди! Вы только что выпрыгнули из такой-то квартиры!» Немиров и Шапа поворачиваются, говорят: «Да». Там стоит женщина: «Понимаете, вы закрыли изнутри дверь на щеколду, и я не могу зайти в квартиру». Ну, что ж. Залезли обратно и открыли. Она: «Да, я понимаю, что вы ничего плохого не сделали. Спасибо, что открыли». Потом мы ночевали в аэропорту Пулково. Я сделала лежбища, расстелила газетки, легла, уснула. А этим не спалось, они пошли гулять. Когда пришли, выяснилось, что сумки украли, и мы остались в Питере без денег, документов и вещей. Повезло, что у Шапы паспорт был в кармане. Потом я звонила в Москву – нам прислали деньги. Когда мы вернулись в Тюмень, помещение у нас отобрали. Но на этом дело не кончилось. Все переместилось в квартиры. Немиров тогда пошел работать. И он решил: нужно делать группу. Сам он петь не умел. Он взял двоих парней. Один – первокурсник Индустриального института Юрий Жевтун, гитарист. Второй – Аркадий Кузнецов, еще школьник. Он быстренько несколько своих текстов переделал в песни. Жил он тогда в школе, в инструментальной мастерской, она же – щитовая. Мальчики приходили к нему туда и сочиняли. То есть Немиров им говорил, как и в каком примерно стиле делать. У Немирова прекрасное чувство ритма, просто невероятное. Если читать его стихи, просто соблюдая все знаки препинания – не как артист, пытаясь вникнуть в смысл, – то возникает нечто. Что-то плывет и движется. Ритм у Немирова очень сложный. Он хотел, чтобы был не просто чеканный ритм, а чтобы ритм двигался, как в рок-музыке, как в реггей – то отставал, то забегал вперед. И у него это получалось. Российские рок-музыканты всегда начинали с пафоса, старались «задвинуть» что-то глубокомысленное. Немиров начинал с любовной лирики. Это было здорово. Например: «Без тебя мне не в кайф, как без отрезанной ноги». Вроде бы простые любовные слова, но окружающими это воспринималось как жуткая антисоветчина. Ведь так нельзя! Что это такое – «как без отрезанной ноги»? А в 1985 году он, можно сказать, сочинил гимн отечественного панк-рока:
Никто не хочет бить собак, запуганных и старых,
Но норовит изведать всяк сосков девичьих алых.
Никто не хочет быть убит упавшим вдруг балконом,
Но каждый любит морду бить прохожим и знакомым.
Лучше по уши влезть в дерьмо.
Я хочу быть любим,
Я хочу быть любим,
Я хочу быть любим,
Но не вами!
Лучше по уши влезть в дерьмо,
Ибо нравиться вам,
Ибо нравиться вам,
Ибо нравиться вам,
Мне противно!
Никто не хочет быть один в апреле или марте,
Но каждый хочет быть любим и так чтобы бесплатно.
Никто не хочет всех спасти и быть за то распятым,
Но каждый любит погрустить о всяком непонятном.
Это был вызов. Причем, заметьте, мы не воевали с советской властью никаким образом. У Немирова не было никакого обличения Советов. Но это работало сильнее, чем какие-либо агитки, потому что он показывал, что вот она – живая жизнь. Почему он отец сибирского панка? Потому что из этой крохотной компании родилась группа «Инструкция по выживанию», которая потом обросла огромным количеством людей. Немиров зажег всех вокруг себя и назвал все это «социально-музыкальная формация». В нее входило, наверное, человек 200. За очень короткий срок в Тюмени – ну, прослойка была тонкая – мы сплотили всех. У нас были художники, актеры. Все потянулись к нам, потому что это был «центр силы». Дальше – больше. К нам стали приезжать. Тот же Егор Летов. К сожалению, нет исследования текстов Летова до того, как он приехал в Тюмень, и после. До Тюмени это было довольно скучно. После Тюмени – совсем другое дело. Он ходил по Тюмени и смотрел на все вытаращенными глазами. В Омске, откуда Летов родом, был маленький круг. И таких кружков было в стране полно. Но не было такого, чтобы во все это был вовлечен целый город. Мы собирались на площади перед обкомом. Собиралось человек 200. Когда я приехала в новосибирский рок-клуб, то была удивлена: это была маленькая секта. Не было такого масштаба, как у нас. Потому что Немиров сразу хотел рок-клуб, как в Питере. Причем как рок-клуб в Питере во время фестиваля. Такая высокая была планка, и он это сделал. Еще надо отметить, что везде рок-клубы организовывались комсомолом. А мы были вольницей, сами по себе. За нами никто не стоял. У нас не было базы, денег, связей. Но при этом мы были реальной силой. К нам ехали из Омска, Новосибирска, Свердловска, Перми. Янка Дягилева приехала и какое-то время жила. Была поражена: «Ребья, как у вас удивительно». Ник Рок-н-Ролл (рок-музыкант Николай Кунцевич по прозвищу Ник Рок-н-Ролл. – «НГ-EL») приехал и остался жить на много лет. Свин (панк-рок музыкант Андрей Панов по прозвищу Свин. – «НГ-EL»), по-моему, единственное, куда выезжал, – это Тюмень. Я его лично привезла. В общем, если бы не Немиров, не было бы никакого сибирского панк-рока, «сибирского вторжения» в Москву и Питер, не было бы этой легенды. Были бы все сами по себе. Не уверена, что Янка бы прозвучала. До Тюмени это была просто девочка, которая что-то сочиняет и иногда выезжает, тусуется по хипповским впискам. В 1988 году в Тюмени был панк-фестиваль, который делала я. Он назывался Всесоюзный фестиваль альтернативной и леворадикальной музыки. Янка впервые выступала в «электричестве», впервые записала альбом. Мы ее раскрутили, продвинули, подняли и понесли.
Как происходил фестиваль в Тюмени? Была реклама в газетах, на телевидении, потому что у нас везде были свои люди. В центре Тюмени были два забора вокруг долгостроя. Мы пригласили наших друзей-художников, которые разрисовали эти заборы рекламой фестиваля. То есть весь город знал про фестиваль. К нам приехал художник Старик Букашкин из Свердловска. Он очень любил Тюмень. Раскидывал шатер со своими живописными дощечками, вокруг него собиралось человек 50, которые играли и пели. А помогал нам организовывать фестиваль Ленинский райком комсомола. Сначала предлагал горком, но горком гнул пальцы – это можно, это нельзя. Мы сказали – с вами работать не будем. И тут райком сказал – делайте что хотите. Они нам дали все. Вплоть до того, что зрителей, у которых не было вписки в городе, на автобусах увозили за город в пионерлагерь – они там ночевали, а утром солдаты варили им кашу, сажали в автобус и привозили на фестиваль.
Я помню, идет концерт, прибегает ко мне мальчик с испуганными глазами: «Гузель, там гопники идут нас бить!» А к нам съехались панки со всей страны. (Да, представляете себе: 1988 год, провинция, а по городу ходят вот с такими гребнями. И никого не «свинтили», заметьте. А если пытались «винтить», то мы отбивали.) И вот я выхожу на крыльцо, панки начинают заходить внутрь. Смотрю – идет толпа человек 50, вырывают штакетник из заборов, собираются нападать. Я иду им навстречу, начинаю что-то кричать. Я не помню, что я кричала. Но я кричала, ругалась. И остановила эту толпу и повернула их обратно. В общем, такой формации, как у нас, нигде не было. Может быть, только во Свердловске, но они сразу на коммерцию как-то пошли…
– Ну, да, ведь Мирослав Маратович был против коммерциализации искусства.
– Он не то чтобы был против. Смотря чем нужно было поступиться ради этого. Он был не против денег. Но – дайте деньги за то, что я делаю, а не за то, что я буду делать то, что вы хотите.
– Насколько я понимаю, были непонятки с обозначением авторства текстов, сочиненных Немировым…
– После того как Немиров все поднял, организовал, это продолжали эксплуатировать. Но не Немиров и даже не тюменщики. Многое эксплуатировал, скажем, Егор Летов. Он же «поднялся» на тюменских песнях: записал альбом «Инструкция по выживанию», где песни Немирова. Авторство стали указывать только в нулевые. Никто не знал. Вся страна распевала песни «Товарищ Горбачев», «Рок-н-ролльный фронт», «Убить мента» (только у Немирова было «Убей мента, чтобы захватить пистолет/ Народ, который вооружен, непобедим»), все думали, что автор – Летов. Но Немирову было все равно. Нет, если бы они, конечно, указывали авторство, он был бы не против, и ему было бы приятно. Но так как никто ничего не делал, Немиров решил, что не будет с ними ссориться и указывать. Мол, я выше этого: мне на это плевать, я это знать не знаю и знать не хочу.
– Мне нравится, что Немиров не зацикливался на словесном творчестве, искал творческого выплеска через другие виды искусств, искал «центр силы»...
– Он его не искал. Он его чувствовал, предвидел. В 1980-е он говорил, что сейчас время музыки, и если он не сможет это все сейчас направить, то время уйдет, и сила уйдет во что-то другое.
– А когда он почувствовал, что «центр» смещается?
– Очень рано! Еще панк-рок движуха была в самом разгаре, и вдруг Немиров уходит. Примерно в 1987 году уезжает из Тюмени и говорит: это мое позорное прошлое, я вас не хочу знать. Получается, только самая слава пошла: сиди и загребай, будь главным... Можно было укреплять, расширять, «стричь». Нет, ему уже стало неинтересно, уже пошло не то и не так. Он уезжает в Ростов-на-Дону. Там сначала что-то попытался делать в местном рок-клубе. Но там панк-рок никому не нравился, там слушали тяжелый металл. Тогда Немиров познакомился с Авдеем Тер-Оганяном, с художниками. Пришел от их искусства в восторг, они пришли в восторг от него и почти не расставались. Они с Авдеем придумали и создали товарищество художников «Искусство или смерть». Начали проводить акции, выставки. Немиров писал листовки, прокламации. Потом они предприняли попытку «захватить» Москву – устраивали акции на Арбате, и не только. Тут и я приехала в Москву. Мне тоже стало скучно делать рок-клуб наподобие свердловского, заниматься концертной деятельностью. Не хотелось успокаиваться и «строить дальше жизнь». Немиров познакомил меня с Авдеем. Как я влюбилась! Именно в человека. Как мне это все понравилось! Как я набросилась! Опять же надо заметить, что я не разбиралась в современном искусстве. Но я погрузилось в это все с таким счастьем, с таким кайфом. Куда деваться – я стала у них администратором. Не потому, что хотела. Они делали выставку, когда я с ними познакомилась. Пришла. Они хлопочут. Я сижу, смотрю. Полчаса, час сижу. Не вытерпела: «Ну, кто ж так делает!» – «А как?» – «Вот так!» – «А помоги!» И понеслось. Стала с ними работать. Было очень здорово. Мы захватили мастерские на Раушской набережной...
– Как так?
– Это был 1989 год. Стоял сталинский дом под снос. Его выселяли, почти всех выселили. Огромный домина пустой. И в этом доме какой-то кооператив чем-то распоряжался. На самом деле ничем. Там была холодная вода и электричество. Кого только в этом доме не было! Там репетировала группа «Матросская тишина», ютились маленькие кооперативчики. Мы захватили две здоровые квартиры. Просто кому-то, кого встретили, сказали: «Мы тут будем». Нам сказали – ну, хорошо. Там не было стекол, не было дверей. Авдей Степанович и Валерий Кошляков нашли и поставили двери и стекла. Где-то затянули полиэтиленом. На Тишинке мы купили Авдею одежду – габардиновый плащ 50-х годов, а я купила синее тоже габардиновое пальто приталенное. Ходила в этом пальто и в шляпе. А Немиров тогда уехал в Тюмень, а потом в Надым. С художниками у него уже дальше не получилось. Они обустроились в Москве, и Немиров уже не совсем вписывался. Была размолвка с Авдеем на несколько лет. Потом опять сошлись.
В общем, насчет «центра силы»: Немиров всегда чуял, что будет. И в этом, может быть, его трагедия, потому что он бежал на несколько лет вперед. К примеру, он придумал «Википедию» за много лет до нее. Просто мы не могли осуществить это технически. Он пытался одновременно подать исторические периоды и срезы, рисовал схемы, строил хронологию, распечатывал – у нас все стены были заклеены. «Вот как сделать, – говорил он мне, – чтобы к этому тексту приложить следующие, чтобы было как в энциклопедии». Если бы были деньги и знакомые программисты, он бы мог это воплотить.
– А тяжело ли было быть женой такой «центровой» личности?
– С ним было так замечательно! Нисколько не тяжело и очень интересно. Немирова обычно представляют каким-то монстром. Пьяное чудовище, которое ругается, орет, плюется и всякое такое. Как говорится, можешь всю жизнь не пить, а один раз напьешься, покажешься на людях, и всё. Это случай Немирова. Немиров в обычной жизни был очень добрый, нежный, ласковый, чуткий, заботливый. Так получилось, что в 1993 году я очень сильно заболела. У меня открылась тяжелая астма. А время было такое, что лекарств не было. Я буквально умирала. Все время лежала в больницах. Все скорые вызывал Немиров. Сначала он спрашивал: вызвать тебе скорую? А я и так задыхаюсь – думаю: умру или не умру? И в этот момент я что-то должна решить. Естественно, я не могу, поскольку сосредоточена на том, чтобы не умереть. Очень быстро он сообразил, что меня спрашивать не надо. Как только он видел, что я задыхаюсь, он молча одевался и выходил на улицу – у нас не было телефона, – вызывал в телефоне-автомате скорую и сидел на лавочке, ждал. Потом узнавал, куда меня увезли, и приходил ко мне в больницу каждый день. Далеко, недалеко – неважно. Все удивлялись – как так? У нас не было денег: он не мог мне приносить продукты. Он мне приносил книжки. Он не говорил «Держись» или что-то в этом роде. Он просто что-то рассказывал, анекдоты, что-то интересное. Как я потом поняла, он готовился: думал, что он не расскажет, чем развлечет. Просто приходил, как будто я здоровая, и начинал рассказывать. Это было самое лучшее. В 1997 году была радиостанция, где по утрам там передавали музыку по заявкам. Когда меня в очередной раз забрали в больницу, Немиров мне дал с собой маленький приемничек. И стал по утрам звонить на эту радиостанцию и заказывать для меня песни. Я утром просыпаюсь и слышу: «Мирослав передает для своей Птички песню». А один раз я сама позвонила и попросила: передайте Мирославу от Птички: «У меня закончился чай» – и такую-то песню. Это было здорово. Мобильников-то еще не было.
Нам всегда было интересно говорить. Как-то в начале нашей совместной жизни я пыталась приспособить его на кухню. Но из него не получился поваренок. Он так и не научился чистить картошку, например. Потом я поняла, что не надо его мучить. Но сказала: знаешь что, обязанности нужно все-таки вдвоем нести. Давай так – ты будешь меня развлекать. И вот, сколько мы жили, он меня развлекал. Мы идем на кухню, обсуждаем, что будем готовить. А потом он начинает меня развлекать. Причем тоже специально к этому готовится. Спрашивает – так, мы сегодня готовим? Хорошо, я подготовился. И начинал что-то рассказывать. Некоторые разговоры я записала.
– В смысле на диктофон?
– Нет, в Живом Журнале. Но очень мало. Например, он мне читал замечательную Энциклопедию 1926 года под редакцией Бухарина. (Когда ее закончили, всю ее первоначальную редакцию, конечно, расстреляли.) Мы в начале 1990-х снимали квартиру, где была эта Энциклопедия, но только до буквы «Г». Немиров ее очень полюбил и потом говорил: «Я очень образованный человек по состоянию на 1926 год, но только до буквы «Г». Потом мы купили остальные тома. И вот он читает мне из нее, допустим, про ежиков: «Ежик – неуклюжее животное». А я ему: «Теперь так не пишут, теперь могут и обидеться». А он смеется: «А кто может обидеться? Ежики?» Я: «Ну, племя какое-нибудь, у которого тотем «ежик», или Общество любителей ежиков…» И так каждый день. Нам было друг с другом очень интересно. И мы понимали друг друга без слов. Бывало такое, что один продолжает фразу, которая у другого в голове.
Немиров был очень неприхотлив. Нет, он любил роскошь, любил все красивое, хорошо сделанное. Но если была простая еда, он говорил: «Дайте мне одно блюдо, но в достаточном количестве». Во всем всегда мог найти положительные качества. У нас никогда не было домашних ссор по поводу штор и обоев.
– Как Немиров начал писать стихи? Как вы к ним относились?
– Стихи Немиров начал сочинять, еще будучи маленьким, но поэтом себя не считал. Не то чтобы это были стихи – какие-то строчки складывались. Но дома никто не писал, среди знакомых писателей не было. Потом где-то в классе седьмом, как он рассказывал, один из учеников написал стихи и принес учительнице литературы. Учительница прочитала и сказала: «Ну, какой из тебя поэт?! Что это ты сочинил? Вот Немиров мог бы быть поэтом». Немиров удивился. Но идея понравилась.
Когда мы познакомились, был интересный эпизод. Я иду по проходу в аудитории. Вижу – сидит Немиров, у него на парте – лист оберточной бумаги, и на этом листе он что-то ручкой пишет. Мне стало интересно, причем мне понравился сам лист. Я через плечо заглянула и читаю: «Я рожден в третьей трети XX века, я не видел живой коровы. Из животных я знаю только птиц да рыбок аквариумных». Меня это так поразило, так понравилось! С этих строчек раз и навсегда я полюбила поэта Немирова. Я выпросила у него этот лист (он не хотел давать!), привезла на каникулах домой к маме, положила в комод куда-то под низ, чтобы сохранить. Я сразу понимала, что это круто и нужно. Увы, ничего не сохранилось. Мама уехала в отпуск, старший брат решил навести порядок и все повыбрасывал, включая первые мамины туфельки, которые она хранила. Вот чем они ему помешали!? Нет, мол, нечего старье собирать. Он даже не прочитал, что там было на оберточном листе. Я так ругалась.
– Процесс сочинения стихов у Немирова отличался чем-то особенным?
– Немиров всегда был чем-то занят. Он все время что-то читал, писал, печатал на машинке. Никогда не сидел просто так. И было непонятно: то ли он что-то сочиняет, то ли просто размышляет. Такого «вот, я придумал!» никогда не было. Он никогда не работал на публику, тем более на меня. То есть по взгляду я не могла понять – пишет он что-то или собирается со мной поругаться.
– Понятно, что детские поэтические опыты не сохранились, а много ли сохранилось из ранних сочинений?
– Очень мало. У него не было постоянного жилья. Он одно время вообще жил в университете. Естественно, все терялось. Либо он отдавал на хранение, и тоже что-то пропадало.
– Когда вы в Тюмени жили, не выпускали ли вы там какие-то самиздатские сборники?
– Полно Немиров выпускал самиздата. Он всю жизнь выпускал «Немировские вестники». Он их печатал на машинке под копирку – иногда три экземпляра, а иногда и пять, и раздавал. Начал он издание в начале 80-х. Там были стихи, сведения из жизни или короткая рецензия на прочитанную книгу. Позже пытался вклеивать фотографии. Они расходились, мы их читали-перечитывали. Причем он говорил, что главное – регулярность. Газета должна выходить постоянно. Что если ничего не произошло, нужно так и писать: ничего не произошло. А когда появился рок-клуб, Немиров стал выпускать «Вестник отоларингологии» (потому что «слышать, говорить, нюхать»), а Роман Неумоев в пику ему стал выпускать «Вестник невропатологии». Их было очень много, надо как-то их начать собирать. У нас в Тюмени был большой самиздат, и запустил его как раз Немиров. До него – не было. И вообще, в Тюмени не было творческой богемы. А Немиров все это вспахал, взрыхлил. После нас появилось штук сто групп, и до сих пор в Тюмени играют панк-рок.
– А как он для себя разграничивал и разграничивал ли тексты песен и стихи? В «Тюменщиках» он много пишет о текстах песен – о Гребенщикове, о Майке Науменко… Но, кажется, в его личном подходе к песням (допустим, в проекте «аРрок через Океан») заметна более минималистская манера.
– Нет, с «аРроком через океан» было немного по-другому. Первые песни были из одного слова, из четырех, из двух строчек. Это было специально. Почему Немиров ругал Летова, что тот сгубил русский рок? Потому что пошли по неправильному пути. Русский рок отличается тем, что там очень много слов, которые плохо спеты, плохо сказаны. В рэпе, например, стараются четко выговаривать слова, а русский рок – это часто невнятная скороговорка. А Немиров хотел показать, что можно сделать вообще из одного слова! Как отличаются тексты песен? Во-первых, должен быть рефрен, и это твердое убеждение Немирова. Потому что человек хочет что-то запомнить и вместе подпевать. Ты ему помоги, уважь человека. Фраза должна быть понятна, чтобы ты пропел и понял смысл. Если строчка длинная, то лучше ее разделить. Чтобы чисто технически ее можно было спеть, а не загнать в песню огромную кучу слов. Спеть можно обо всем, просто это нужно делать так, чтобы можно было услышать, проговорить, пропеть. Или ты уже сознательно переходи на заумь. Кстати, Немиров сочинял песни с заумью – специально, чтобы показать, что это можно сделать. Он сделал песню на стихи Хармса: «Я стою вдали, вблизи, лоб в огне, живот в грязи». Или – это из поздних «аРрок» – он ставил в песню ог
Комментарии для элемента не найдены.
