Чужое брать руками мысли

Чтобы создать новое, нужно изменить взгляд, точку, с которой смотришь. Шарль Лебрен. Аллегория: Скульптор, работающий над бюстом короля. XVII в. Лувр

Владимир Пряхин – деятель на редкость универсальный. Он поэт, переводчик, редактор, верстальщик, издатель, критик и куратор. При таком объеме работ (а он еще помогает издавать книги другим издателям) он бывает на множестве литературных вечеров (приезжая из Подмосковья, записывая и фотографируя) и в то же время успевает  экспериментировать, совершенствовать свое поэтическое слово. С Владимиром ПРЯХИНЫМ беседовала Елена СЕМЕНОВА.

– Владимир Константинович, вы в советское время почти не публиковались, в 80-х печатались в самиздате, выпускали самиздатовский журнал поэзии и прозы «Идеалист». Почему? Ваши произведения не брали из идеологических соображений либо вы сознательно избрали позицию «неформала», не хотели быть причастным  официозу? Или другая причина?

– Во-первых, в то время возможность публикации была ограничена, Интернета еще не было, журналов и прочих периодических изданий было мало, в редакциях естественным образом выбор падал на тех, кто был членом Союза писателей и выполнял некую идеологическую функцию. Во-вторых, то, что я писал, уже тогда никак не подходило для публикации в таких изданиях по признакам прежде всего мировоззренческим, которые, даже если я старался скрыть это, проступали в стихах, да и в прозе. Поэтому обращение к самиздату было неизбежным.

– В 1990-е вы организовали неформальное литературное объединение «Среда». В чем выражалась деятельность отделения? Если отделение было неформальное, это, наверно, подразумевает некую оппозиционность к мейнстриму?

– «Среда» была создана для неформального общения тех литераторов, которым стало тесно находиться в рамках существовавших тогда под руководством союза и партийных структур лито. Она была и остается в рамках литературного альманаха, в который переросла, явлением неоднородным, выражающим как идеологическую оппозиционность, так и неприятие навязываемых извне в качестве образца художественных форм. Что касается мейнстрима, то трудно говорить, что можно было считать мейнстримом в те годы. Официоз уже рассыпался, но еще не было соцсетей. В столице, например, это были годы развертывания концептуализма, продолжающего оказывать влияние на художественное мышление и сейчас. В Питере было лишь несколько ярких его представителей, но существовали свои неформальные школы. В провинции о нем вообще мало знали, и современная поэзия была представлена текстами рок-групп и отдельных бардов, или поющих поэтов, кому не нравится это слово, а по рукам ходили самиздатовские книги Бродского, некоторых поэтов «лианозовской» группы, они и оказывали влияние. В каждом городе ситуация была своя, в зависимости от того, что туда дошло. Для моего становления как поэта определяющей оказалась героическая деятельность наших переводчиков западной литературы, позволивших познакомиться с европейской поэзией XX века, прежде всего немецкой и американской. Они параллельно с некоторыми яркими авторами того времени и создали практически в процессе перевода современный русский поэтический язык; я говорю прежде всего о верлибре.

– Вы – основатель и издатель международного литературного и публицистического альманаха «Среда». Что общего у альманаха с литературным объединением? Есть ли у альманаха особая концепция в плане выбора авторов?

– Альманах, как и литературная группа, не является ориентированным только на одну литературную школу или течение и в этом плане представляет собой нетипичное явление. Представлены авторы разных, часто диаметрально противоположных направлений. Одних это радует, это в основном читатели, которые сами не пишут или пишут просто для удовольствия, не считая себя писателями. Других, прежде всего поэтов, входящих в группы с четко декларируемыми творческими принципами, это порой раздражает, особенно когда они видят на страницах сайта, издания или на творческих вечерах имена авторов, которых они считают своими противниками. Как редактор я всегда стою на том, чтобы художественное противостояние, в котором есть много положительного для литературы, не перерастало в личное, но, как вы понимаете, жизнь есть жизнь и это не всегда возможно. Как поэту мне самому не все близко из того, что публикуется в моем альманахе, но такова его концепция, я считаю ее в целом удачной. Более ориентированным на что-то узкое, однонаправленное и, условно говоря, «новое» является альманах «СРЕДОТОЧИЕ», который я издаю с друзьями и который близок мне уже как автору, а не редактору. Что касается выбора авторов, то уровень текстов является главным, однако субъективность оценок может иметь место, это неизбежно в любых изданиях.

– Как вы смотрите на современную тенденцию эклектики искусств, то есть скрещивание поэтического слова с музыкой,  танцем, живописью? Ведь некоторые считают, что это своего рода «подпорки», а поэзия должна быть самодостаточна.

– Этот процесс имел место всегда и продолжается с древних времен, примером является театр и особенно опера. Вопрос в степени взаимопроникновения одних искусств, их художественных приемов непосредственно в «кухню» других. Движения такого рода крайне интересны, тенденция к ним усилилась в последнее время. Сам я не чужд таких экспериментов в своем творчестве. Здесь важно не забывать, что все-таки существуют границы восприятия. Пытаться с помощью, например, стиха воздействовать на сознание или эмоции напрямую, как это делает музыка, можно лишь до известного предела, не потеряв при этом смысловую часть высказывания, точнее, не сделав смысл совершенно неуловимым и не открыв ворота для его произвольной интерпретации. Кто-то, напротив, в этом и видит цель. Возможно, со временем это приведет к появлению новых жанров, особенно благодаря новым возможностям, которые дают цифровые технологии. С процессом развития последних меняется и восприятие человеком искусства, трансформации подвергается само его определение. Я думаю, что мы в самом начале долгого и очень плодотворного пути с его открытиями и неизбежными тупиками.

– Если взять палитру поэтических течений XX века, какое вам ближе сейчас или было близко раньше? С каким великим поэтом вы хотели бы пообщаться? Кстати, как повлияло на сознание творчество Пауля Целана, на презентации книги которого вы недавно присутствовали?

– С творчеством Пауля Целана я был и ранее знаком, порадовало появление такого тщательно сделанного, ответственного перевода одной из наиболее значительных книг этого необыкновенного автора, хочется сказать спасибо Алеше Прокопьеву за его огромный труд. Что касается течений XX века, то огромное влияние на меня оказала поэзия послевоенной Германии, например Готфрид Бенн, который долгое время был моим любимым поэтом. Из поэтов начала века, конечно, упомяну Георга Тракля, во многом предшественника Целана. Хотелось бы пообщаться с Патриком Кавана, предшественником и учителем ушедшего не так давно из жизни англоязычного классика Шеймаса Хини. Стихи Кавана стали открытием для меня несколько лет назад. К сожалению, эта встреча уже не осуществится. Из русскоязычных авторов кроме классиков хочется упомянуть Владимира Казакова, поэта тонкого, замечательного и недостаточно вспоминаемого как при жизни, так и сейчас. Называть имена здравствующих современников не хочется, чтобы не вызвать лишних эмоций. На данном этапе мне наиболее близки поэты, которые исследуют в своем творчестве происходящее в сознании.

– Ваши книги «Слуховое окно. Осенние письма к Марку» и «Зеркало сезона» – это умная философская лирика, написанная в классической манере. В книге «Человек в зеленом мешке» 2015 года вы изменили форму, наверное, даже сам принцип. Как это произошло, что подтолкнуло? 

– Дело в том, что стихи, подобные представленным в «Зеленом мешке», я писал всегда, просто они мало публиковались. Я и сейчас, если можно так выразиться, работаю в нескольких направлениях, отличающихся и по форме, и по тому, что скрывается за ней. Но в последние годы все же доминирующими становятся сюрреализм и так называемое автоматическое письмо, отличающееся, правда, от того, что делали предшественники лет сто назад, потому что это в большей степени письмо трансформированного сознания, чем обычного, или его взгляд на самого себя.

– Вы сейчас пишете верлибром, вашим вещам присущи парадокс, юмор. В книге «Человек в зеленом мешке» стихи похожи на философские головоломки, где вроде все логично, а выводы внезапны. Как у вас пишется стихотворение – вначале возникает общая идея или сначала цепляет образ, а «достраивание», понимание происходит в процессе?

– Я сам всегда люблю расспрашивать авторов, например альманаха, как происходит этот процесс. У всех по-разному. «Просодическое» письмо, когда словесному предшествуют интонационное начало, музыка, ритм, сейчас мне мало присуще. Как я говорил, я работаю больше с происходящим внутри самих мыслительных процессов, чем с текстами и языком. Чтобы создать что-то действительно новое, нужно изменить взгляд, точку, с которой ты смотришь на все. Обычно я вижу все стихотворение целиком. В виде картины, анимированного фото, движущейся скульптуры. Потом приходят слова, описывающие то, что я вижу. Важно не выйти из этого состояния созерцания «наружу», в наш мир, тогда слова будут правильными. Секрета тут никакого нет, это невозможно украсть, искусственно воспроизвести, это совершенно индивидуально, хотя какая-то имитация в наш век всеобщего моделирования возможна. Мне это просто органически или, если хотите, биохимически близко. Внезапности выводов, парадоксам учит и сама жизнь, в этом отношении пребывание в России для поэта очень выгодно, хотя и не всегда комфортно.

– На некоторых сайтах вас называют христианским поэтом. Как вы к этому относитесь? Каковы, на ваш взгляд, отличия христианского поэта? Ведь, по сути, любой талантливый поэт пишет о вечных вещах – любви, жизни, смерти. Если у христианского поэта есть своего рода кодекс – как писать, не означает ли это ограничение свободы самовыражения?

– В моем сегодняшнем понимании отношения веры в Христа и творчества я употребил скорее термин «поэт-христианин», а не «христианский поэт». Ничто человеческое такому поэту не чуждо, как и Тому, Кто служит для него примером, и вовсе не состоит из цепочки одних «табу», «запретов», как думают некоторые, а, напротив, дает жизненную силу и устойчивый критерий для оценки всего существующего, которого часто недостает. Для меня лично определяющим является то понимание веры и истины, которое изложено в книгах Ветхого и Нового Заветов, свидетельствующих о рождении великой любви.

– Совместимо ли, по-вашему, удовольствие с поэзией? Или, когда человек при написании стихов испытывает удовольствие, это близко к самодовольству. Плодотворны ли для поэзии уют и удовлетворение?

– Конечно, если бы сочинение стихов вызывало одни мучения, никто не писал бы их. Да, это приносит удовольствие, иногда большое, иногда и удовлетворение, хотя не исключает суровой работы над уже родившимся. Особенно при подготовке к публикации, когда все приходится переоценивать заново. За стол садиться приходится обычно на этапе редактирования, большинство написанного мною появилось на свет в транспорте. Уют здесь предполагает возможность достать ноутбук или планшет.

– Можно ли сказать, что вот эти ваши строки – отчасти манифест?

только в непривязанности 

к местам и вещам

родится новое

потому что ты должен 

чужое брать

руками мысли

помещать в себя

и делать своим

– Да, поэт – «гражданин мира», но это часть манифеста. Полный был бы длиннее, и, конечно, его содержание перманентно уточняется, всю творческую жизнь.