Кататься на велосипеде и есть при этом эскимо

Бог или ангел? Просто золотоискатель, который оживляет в нем добро, чуть не лишившись руки. Кадр из фильма «Белый клык». 1991

Не каждый похвастается столь пестрой, насыщенной, калейдоскопической биографией, как Лев Яковлев. В ней нашлось место и литературе, и музыке, и театру, и мюзиклу. И это, кстати, неполный список. Со Львом ЯКОВЛЕВЫМ побеседовала Наталья ШТЫРКОВА.

– Лев Яковлевич, это правда, что в детстве вы мечтали стать художником? А занимались ли когда-то живописью?

– Занимался. В детстве и юности. Теперь пишу про них – рисовать таланта не хватило. А когда начал ездить в Крым, то познакомился с чудесными художниками-импрессионистами. Не умозрительная, эмоциональная передача натуры с разной степенью абстракции, но все равно естественная. Душевное проникновение в объект. Кстати, в том, что я делаю сам, это прослеживается.

– Как получилось, что вы пошли в институт имени Плеханова?

– Чтобы не забрали в армию. Но на самом деле я ее не избежал, потому что после института год все-таки служить пришлось. Хотя это было намного проще, чем два. Один – какая-то конечность есть в этом сроке: вот начался год и закончился. Когда два года – ощущение, что это не кончится никогда.

– Осталось ли в вас что-то после института?

– Увлечение литературой и театром. Я тогда каждый день ходил на спектакли. На некоторые по десять раз. Была такая возможность: за 30 копеек брать входной билет. А когда уже примелькался – просто пропускали. В те годы (70-е) я посмотрел гениальных режиссеров и гениальные спектакли. Сейчас таких режиссеров нет и нет таких блистательных артистов. Все артисты сериальные.

– Почему своими любимыми произведениями детства вы назвали «Белый клык» и «Три мушкетера»?

– Не только детства. Роман «Три мушкетера», в отличие от всех остальных романов Дюма, написан легко, изящно, по-французски весело. И еще блистательно переведен. Все блистательно: автор, перевод и время, когда я это прочитал. Это важно – прочитать «Трех мушкетеров» в юности, а не в зрелости и не в детстве, когда еще не вполне все понятно. Потом в 30–40–50 лет, когда у меня был какой-нибудь грипп и нужно было два-три дня сидеть дома, эти книги становились спасением. Все эти «белые клыки», джеки лондоны, конан дойлы, джеральды даррелы. Бесконечно читаемые, они ничего нового не давали, но я испытывал облегчение. Снова попадал в детство, где жизнь беззаботна и не нужно думать ни о том, кем ты станешь, ни о том, как тебе зарабатывать деньги и как вообще жить в этой стране, в которой нет ни слова правды, кроме как в подвалах и на кухнях (70–80-е годы - прим. «НГ-EL»).

– Ваша первая самостоятельная книга – перевод стихов дагестанского поэта Рауфа Талипова. Почему так вышло, что это были переводы? Вы ведь в то время уже писали стихи.

– Все просто. Хороший человек и редактор предложил это. Элеонора Степченко. Было совершенно невозможно что-то напечатать свое. В издательствах, занимающихся детской литературой, 50% выпуска составляли Анатолий Алексин и Сергей Михалков, 40% – Ирина Токмакова и еще несколько отобранных сверху людей плюс классика и разнарядки из республик. А на молодых оставалось 1–2%. И это были те молодые, которые умудрились пробиться. Я к ним не относился никогда и не отношусь сейчас. Возможно, они умели сделать вид, что они свои. Я тоже пытался, но, очевидно, неудачно. Потому что я ходил в те места, где опасные люди говорили опасные вещи, хранил запрещенные архивы, распространял… Может, в издательствах об этом и не знали, но чувствовали, думаю. Когда думаешь и живешь по-другому – поднаторевшим это видно. Помню, у меня был стишок, который так заканчивался: «Прекраснее всего на свете,/ Сначала посмотрев кино,/ Кататься на велосипеде/ И есть при этом эскимо». Так мне одна завредакторша сказала: «Так вот чему вы учите наших детей!» А таких редакций было на всю Россию три! А пресловутая Татьяна Глушкова, которая зарубила меня в «Детгизе» по просьбе издательства! Да нет им числа, умевшим вычеркивать тебя из литературы. Но, конечно, были и друзья, помогавшие выжить…

– В 1991 году вы возглавили «Черную курицу» и приложили усилия, чтобы многие авторы пробились.

– Это произошло благодаря Ролану Быкову. Светлый человек, он дал нам комнату на Чистых прудах, что было почетно. Туда стекались все: художники, писатели – кто только не приходил. Фейерверк талантов!

Когда мы с друзьями создали «Черную курицу», я понял, что должен дать возможность напечататься не только своим, но и новым писателям и художникам, которых тогда еще не знал. В течение 18 лет мы создавали новые книги (600 штук, между прочим!), журналы, альманахи, присутствовали на выставках, получали российские и международные премии и продвигали таланты как могли. Многое получилось.

– Вы ходили на семинар к поэту Якову Акиму. Вынесли ли что-то оттуда, помогло ли это?

– Все-таки моим учителем был Юрий Кушак. Блистательный поэт, который тоже руководил семинаром вместе с Яковом Акимом. Потрясающий писатель, он уже ушел. Был среди руководителей этого семинара и Сергей Иванов, тоже потрясающий и тоже ушел. «Из жизни Потапова» – чудесная книга. А от Якова Акима исходило ощущение изящного эстетства, и я понял значение в детской поэзии этой изящной лирической интонации. Но именно Юрий Кушак дал мне ощущение радости от того, что человек рядом пишет лучше тебя. И от Эдуарда Успенского шло то же самое. Однажды он позвонил мне в течение дня незнамо сколько раз – хотел узнать, чем заканчивается частушка, прочитанная на радио. Когда человек так радуется чужим стихам, я понимаю, он счастлив. А Валентин Берестов, тонкий, доброжелательный, умный, и поэты вокруг него, ближний круг! А Юрий Коваль! «Самая легкая лодка в мире» – чудо! Сколько их было и где их книги сейчас?

– Некоторое время вы работали для цирка, писали репризы. Вы любите цирк?

– Обожаю. В детстве, когда много скуки и неприятностей, хочется уехать с каким-нибудь бродячим цирком и кататься по свету. Это мечта о свободе. Кстати, живопись – тоже свобода: выбиться из серости, из быта, из неустроенности, из проблем, из непечатания. Цирк, живопись, театр – антиподы всему этому. А еще – уехать в деревню на полгода. Москва в те времена была сгустком безысходности, тягомотины, непробиваемости…

Знаете, кто меня пробил? Юлий Ким. Позвонил: «Лева, не хочешь писать сценарии для «Будильника»?» И начался роман с телевидением.

– Большинство ваших спектаклей музыкальные. Почему такой жанр, почему вам в нем комфортно?

– И случайность, и нет. Когда начинал, писал драматические сюжеты. Они, кстати, выходили в финалы конкурсов, были читки. Но их совершенно не хочет никто ставить, а скорее всего я не больно шустрю. Мне говорит Родион Белецкий: «Разошли по всем театрам «Дельфиненка» (он напечатан был в «Современной драматургии»), и у тебя будут постановки». Но вот что-то мне претит. Это глупо, конечно, но…

Как я попал в музыкальный театр? Случайность. Когда-то пришел в Союз композиторов на секцию детской музыки и увидел человека, который спел две чудесные песенки на стихи Ирины Пивоваровой. Это был композитор Ефрем Подгайц. Я подошел к нему, сунул тексты своих стихов. Сначала он написал всего одну песенку, которую позже исполнил хор «Весна», а потом предложил написать «Повелителя мух»…

– …и «Повелитель мух» получил премию правительства России?

– Да. Изначально я решил построить пьесу в виде рок-оперы: рваный ритмичный несиллабический, но рифмованный диалог, а внутри, в нескольких важных местах и в финале – номера стихотворные, мюзикльные, яркие. Все сложилось, но 13 лет (около того) ее не хотели ставить. Театры боялись темы убийства, одиночества, злодейства, фашизма. Но Ефрем Подгайц – не я, 13 лет он делал все, и больше чем все, чтобы «Повелителя мух» в Театре имени Сац поставили. Спектакль взорвал тогда ситуацию в детском театре. Такой успех меня, конечно, вдохновил, и Подгайца вдохновил, мы стали писать новые произведения. И я, что называется, зацепился за жанр. Почувствовал востребованность.

Кстати, про «Белого клыка». Написал я эту пьесу сам по себе, без заказа. И очень давно. Джек Лондон – писатель свободы, индивидуализма, в нем настоящая мужская романтика – то, о чем я всегда мечтал. Но его никто не хотел ставить почему-то! Я ни с кем не мог совпасть. Случайность нужна, братцы. И она произошла в Екатеринбурге, на лаборатории музыкальных театров. Я показал «Клыка» композитору Владимиру Кобекину, а он показал своей ученице Насте Беспаловой. А она отправилась на стажировку в питерский театр «Зазеркалье». А его руководителю Александру Петрову нравился мой «Клык» и до того. И я написал Насте: «Покажи Петрову, а вдруг…»

Или другой случай. Приехал с женой в Одессу, просто в гости. Совершенно случайно директор Театра музкомедии имени Водяного узнала об этом и пригласила в гости на чай. В результате три спектакля в Одессе, в разных театрах. Короче, важны два фактора – писать как можно более качественно и эмоционально и нарваться на случайность. К чему я всех молодых призываю: посылайте вещи на конкурсы, показывайте, двигайте, демонстрируйте, являйтесь миру. Только таким образом, пусть через годы и стечение обстоятельств вы пробьетесь! Обязательно! Мои драматические пьесы скорее всего поставлены не будут. Если обстоятельства не стекутся. Но я не унываю… И пишу мюзиклы… И занимаюсь с гениальными детьми.

– Важна ли для вас длительность спектакля? Вы же пишете для детей.

– Я всегда пишу больше, чем нужно. Потом либо я, либо режиссер, либо вместе убираем то, без чего можно обойтись. Я не могу не писать много, потому что хочется и это, и это, и это. Ну как остановиться? А два с половиной часа – это предел. Для малышей – час. Больше не выдерживают.

– Когда работаете над пьесой, каким образом строите сюжет? Насколько он важен? Вы придумываете его сразу или создаете по ходу?

– Еще бы! Сюжет изначально должен быть остро заточен. На мой взгляд. Вот эпизод – и ты должен закончить его так, чтобы зрителю в зале было невероятно интересно, что будет после этого. Однажды в «Оливере Твисте» (тоже Театр имени Сац) я сидел рядом с девочкой, которая все время повторяла: «Сейчас что-то будет». А когда это «что-то» произошло, заплакала. А потом засмеялась. Большего мне не надо.

Второе правило для мюзикла – поверх изначального сюжета я должен придумать мою историю. Что я-то хочу сказать «Повелителем мух», «Недорослем» «Тарзаном», «Плахой», «Тремя мушкетерами» или «Кандидом»? В «Белом клыке» меня, допустим, интересует, как щенок становится суперзлодеем, выжигая в себе добро, чтобы выжить в ином этносе. Но находится – кто? Бог? Ангел? Просто золотоискатель, который это добро в нем оживляет, чуть не лишившись руки. Оно где-то затаилось, закопалось, самому Белому клыку оно не видно. Но ангел видит. Я всегда пытаюсь нащупать, что я, Лев Яковлев, могу по этому поводу сказать. Просто быть иллюстратором не хочу, не интересно. Чтобы написать вещь, тратится три-четыре месяца жизни.

И третье правило – динамика: все должно двигаться. В литературном произведении, как правило, не хватает для этого материала. Нужно придумывать ходы, вводить новых персонажей, которые дадут это движение. За один номер в три минуты может пройти пять лет жизни. Вот это мне нравится, когда я придумываю не только сюжет спектакля, но и сюжет номера.

Ну и, конечно, в детской постановке должен быть оптимизм. Травмировать маленького ребенка нельзя. Это очень нежное существо, которое сильно переживает трагедию. У меня есть внук Андрюша, на одном моем спектакле он сказал в антракте: «Пошли домой, дедушка, все плохо кончится». Для ребенка театр – как жизнь. И если бы я сейчас писал пьесу «Оливер Твист», сцену, где поют «Он будет в кандалах», я бы не сделал последней перед антрактом.