Плоскость, прорезающая хаос

Поэты ныряют в пучину хаоса для того, чтобы ее победить. Иван Айвазовский. Хаос. Сотворение мира. 1841. Музей армянской конгрегации мхитаристов, Венеция

Владимир Богомяков – одна из интереснейших фигур сибирского культурного пространства. Именно культурного, а не только литературного, поскольку в его самовыражении – сочиняет ли он стихи, читает ли лекции, пишет ли в блоге (он – один из популярных тюменских блогеров), ведет ли передачи на канале в YouTube – все непостижимым образом завязывается в единый узел, и почти нельзя, да и, наверное, не нужно делить атом на частицы. Все, что делает поэт, – это действительно некие «онтологические танцы», а его можно назвать творцом современного сибирского мифа. С Владимиром БОГОМЯКОВЫМ побеседовала Елена СЕМЕНОВА.

– Владимир Геннадьевич, близкие друзья зовут вас сокращенно от фамилии «Бога». Так и хочется в шутку спросить – трудно ли быть богом? Интересно происхождение этой фамилии. Вероятно, ваши предки были церковнослужителями?

– Насколько я знаю, были такие старые славянские имена: Богомяк, Богомяка. Какой-то знаток объяснил мне в свое время, что было слово «богомаз» (то есть иконописец) и было слово «богомяк» (то есть строитель храмов).

– Как ваши студенты относятся к вашим стихам? Бывало ли такое, чтобы вы читали стихи в университете? Или, может быть, студенты посещают клубы, где вы читаете стихи? Вообще, есть ли у вашей аудитории возрастной диапазон?

– Студенты очень разные. Наверное, большинству из них мои стихи совершенно безразличны. Кому-то из студентов они нравятся. Кому-то из студентов они нравятся настолько, что на стене лофта «Фабрика» (город Тюмень) они нарисовали мой большой и красивый цветной портрет. Были и чтения в университете. Вот, например, когда Мирослав Немиров умер, мы собрались в стенах университета и очень хорошо говорили о немировской поэзии, читали стихи (Мирослава и свои). Когда я читаю стихи на различных мероприятиях, то вижу в зале много студентов. Мне трудно сказать, есть ли возрастной диапазон у моей аудитории. Наверное, это потому, что я всегда был вне поколений. У меня всегда были друзья намного старше меня и намного младше. Если сказать по-другому, возраст человека никогда не был для меня особенно важен. Поэтому мои стихи – это стихи для всех (а не для молодежи или старичков).

– Вы доктор философских наук, а с другой стороны, популярный поэт и блогер. Что пришло в вашу жизнь раньше – поэзия или философия? Или они пришли одновременно? Или, может быть, вы не отделяете их друг от друга? И что важнее все-таки для самовыражения?

– Раньше пришла поэзия. Я и устроен как механизм для придумывания странных текстов, которые можно считать поэтическими. Философия же появлялась время от времени, являясь выражением моей жизненной нецентрированности или эксцентричности. В философии я всегда был «чечако», то есть пришелец извне, новичок. В какой-то момент мне хотелось прорваться через концептуальные нагромождения, которые вызывали мои подозрения. Но прорваться тоже путем концептуальных нагромождений. Существует, конечно, философствование в разной степени поэтичное. К числу философов-поэтов традиционно принято относить Тита Лукреция Карра, Фридриха Ницше, Владимира Соловьева, Василия Розанова. Я же никогда не дерзал соединять воедино философское и поэтическое. Они были у меня каждое само по себе.

– В ваших стихах индивидуальная мифология – порой смешная, порой мрачная и медитативная, для меня это такой прекрасный в своем абсурде микрокосм. А вы сами пытались его отрефлексировать или оставляете это литературоведам?

– Наверное, дело в том, что в жизни со мной происходило множество очень странных и удивительных событий. Мне очень сложно их объяснить с каких-либо позиций. Эти события зачастую совершенно не вписываются в коллективные мифы. Эти события оказывали и оказывают на меня очень сильное воздействие, что называется, живут в моей душе. Безусловно, влияют они и на стихи. Они, как мне кажется, могут сообщать стихам свою необъяснимую энергию.

– Мне кажется, несмотря на философский бэкграунд, вы в стихах сохраняете детское, непосредственное восприятие мира, которому свойственно сомнение и одновременно ощущение естественности этого сомнения. И для творчества это важно. Вы согласны с этим? А если нет, то что, по-вашему, важнее?

– Жиль Делёз и Феликс Гваттари пишут, что мысль в трех своих главных формах – искусстве, науке и философии – характеризуется одним и тем же: противостоянием хаосу, начертанием плана, наведением плана на хаос (plan – пространственный термин – плоскость, прорезающая хаос). Хаос – это не просто отсутствие порядка, но среда, в которой действуют бесконечные скорости и поэтому рассеивается любая наметившаяся форма. Это пустота, но не небытие, а виртуальность, содержащая в себе все возможные частицы и принимающая все возможные формы, которые, едва возникнув, тут же и исчезают без консистенции и референции, без последствий. Делёз и Гваттари говорят, что в некоторый момент наличествует тихо и спокойно пребывающий мир. И вдруг возникает испуганное лицо (назовем его детским), которое смотрит куда-то наружу, за пределы этого поля. Здесь вполне можно, допустим, говорить о детском, испуганном лице Александра Введенского в тот момент, когда у него возникло ощущение бессвязности мира и раздробленности времени.

– Можно ли, по-вашему, подобрать «ключ» к «сокровенному» поэзии?

– Обыденность есть существующая в конкретном времени и пространстве «площадка непоэзии», от которой отталкивается поэзия. В обыденности как таковой нет ничего ложного или ущербного, но для того, чтобы поэтическое высказывание состоялось, этот уровень языка и реальности должен быть преодолен. Обыденность может быть бытовой, ситуационной, социально-политической, гендерно-ролевой, эстетической, антропологической, да какой угодно. Здесь важно подчеркнуть, что представление об обыденности определенным образом коррелирует с тем, что называют докса, или мнение. «Площадка непоэзии» неприемлема для поэтов в силу свой ригидности; и поэты, покидая ее, демонстрируют особую нейропластичность. Поэты ныряют в пучину хаоса для того, чтобы пучину эту победить. Уже упомянутые мной Делёз и Гваттари пишут, что философ, ученый и художник возвращаются из хаоса, словно из страны мертвых. Поэт выносит из хаоса разновидности, которые уже не просто воспроизводят чувственное, но сами создают существо чувственности. Изобретение себя и создание новой формы мира и мышления и есть, по нашему мнению, суть поэтического. Потом наступает усталость или старость, когда человек либо проваливается в ментальный хаос, вне всякого плана композиции, либо прибивается к готовым мнениям-клише.

– Знаете ли вы современных философов, которые осмысляют поэтический язык? Если да, какие из них вас привлекают и почему?

– Разумеется, я читал и «Поэтику» Аристотеля, «Лекции по эстетике» Гегеля, читал Шлегеля, Хайдеггера и др. Однако, думается, можно поставить вопрос о темной поэзии по аналогии с другими темными проектами: темными онтологиями, темной экологией, темным просвещением и т.д. Я недавно написал текст, в котором стихи предстают в качестве неких пространственных форм, а поэзия как деятельность – в качестве бесконечных волновых движений мысли.

– Как началось ваше общение с арт-объединением «Осумбез»? Кто вам из этой компании наиболее интересен? Ощущаете ли вы близость вашего творчества к их эстетике, и если да, то в чем она заключается?

– В «Осумбез» я попал, потому что дружил с Немировым. И он меня вписал в список членов. До сих пор я дружу со многими осумбезовцами. Они меня постоянно зовут на поэтические чтения и разные интересные мероприятия. И я их тоже зову (например, в Тюмень на фестиваль «Ключ»). В свое время Мирослав Немиров написал Манифест Осумбеза. Совсем недавно я этот Манифест перечитал и совершенно согласен со всеми манифестируемыми положениями. Так, там говорится про антиэлитаризм, то есть про понятность и доступность для всех (даже для парней из пригорода). Еще говорится о том, что, подобно Венедикту Ерофееву, нужно стоять внизу лестницы успеха и снизу плевать на нее (на каждую ступень по плевку). Дальше говорится про ясность и точность (то, что Михаил Кузмин провозглашал под именем кларизма, да хрен достиг). Также выдвигается лозунг минимализма: стремление добиться художественного эффекта минимальным набором художественных средств (ничего лишнего!). Все это кажется мне очень правильным и, самое главное, до сих пор очень актуальным.