Вошел в историю как «папа Хармса»

Иван Ювачев – человек невероятной судьбы. Фото из книги Ивана Ювачева «Шлиссельбургская крепость». 1907

Из печати вышли 9-й и 10-й тома дневников Ивана Ювачева – отца Даниила Хармса. Таким образом, завершена публикация дневников Ювачева, 1-й том которых вышел в 2016 году. Издание должно быть представлено на ярмарке non/fiction в этом году. Иван Павлович – человек столь невероятной судьбы, что, кажется, ее сочиняли сообща Жюль Верн, Достоевский, Александр Дюма и Владимир Соловьев. Он сидел в Шлиссельбургской крепости, ожидая казни, был сослан на Сахалин, совершил кругосветное путешествие, был избран член-корреспондентом Академии наук, был знаком с Львом Толстым, каждый день полвека вел дневник. Однако вошел в историю как «папа Хармса». Сюжет вполне в духе обэриутов. О том, почему он решил полностью издать дневники Ивана Ювачева, Жанне ВАСИЛЬЕВОЙ рассказал Ильдар ГАЛЕЕВ.

– Ильдар Ибрагимович, как эти дневники попали к вам?

– Всему виной Алиса Порет – обэриутская художница, воспитанница двух титанов – Петрова-Водкина и Филонова. Я долгие годы ходил вокруг да около Владимира Иосифовича Глоцера, умоляя его дать мне возможность поработать с ее дневниковыми записями и фотографическим архивом. Но все было безуспешно: он был неприступен. И только после его ухода из жизни мне удалось уговорить его сына уступить мне архивы Порет для работы над выставочно-издательским проектом. Попутно, разбирая оставшиеся после Глоцера короба материалов, я обратил внимание на стопку из почти трех десятков тетрадей. Андрей Глоцер мне поведал, что это дневники отца Даниила Хармса – Ивана Павловича Ювачева, народовольца-богомольца. Они хранились в семье младшей сестры Хармса – Елизаветы Грицыной, а ее сын Кирилл охотно предоставил Глоцеру полный карт-бланш. С ним делились самым сокровенным, потому что знали: Глоцер не подведет, он пишет статьи, составляет сборники.

Я понимал, что дневники, которые я держу в руках, – это что-то грандиозное. Но червь сомнения точил: а нужны ли они вообще? Уж больно неподъемной мне представлялась тогда перспектива их публикации. Но Андрей меня убедил, сказав, что в Петербурге, по словам его покойного отца, живет исследователь, который всю свою жизнь сверяет по Ивану Ювачеву: расшифровывает, комментирует тексты, разыскивает по всей стране следы пребывания своего героя. Николай Матвеевич Кавин оказался подлинным пассионарием, преданным идее до конца. Он рассказал мне, где находятся остальные сохранившиеся тетради дневников. Тогда мы совместно с ним решили опубликовать ювачевские записи без купюр, присоединив к глоцеровской части другие тетради, сохранившиеся в архивах – государственных и частных. В результате выстроилась полноценная, полновесная история жизни интереснейшего человека, описывающего события на протяжении почти полувека, до 1937 года включительно.

– Иван Павлович вел дневники 50 лет. Публикация их полностью – это фантастический проект по трудоемкости и издательской смелости. Взялись бы вы за это, если бы Иван Павлович не был папой Даниила Ивановича?

– По мере расшифровки дневников менялось отношение к ним. В самом начале пути было довольно сложно привыкнуть к языку изложения. Речь шла о сахалинской ссылке Ивана Павловича, о перипетиях его каторжной судьбы, погруженности Ювачева в богоискательство. Я себя успокаивал мыслью, что вот скоро мы достигнем страниц, где, наконец, на свет появится Даниил, и тогда все пойдет как по маслу. Хармс, не скрою, был тем крючком, на который мог попасться любой издатель. Но ощущение читательского удовольствия наступило раньше, хотя это удовольствие было странного свойства. По мере погружения в непрерывный поток текста осознаешь, что Ювачев своим дневником открывает страницу новой, модернистской литературы, отличную от всех главенствовавших тогда течений в русской прозе. Это тот случай, когда дежурный текст – почти почасовой отчет сменяющих друг друга событий – становится текстом художественным. Там есть и сны с причудливым толкованием, и явь, и рефлексии, внутренние поиски автора. Это с одной стороны. А с другой – становятся ясными интенции, питавшие творчество Хармса. Внезапно истоки стали приквелом того главного, основного сюжета, который уже давно известен и всех интригует. И это тоже аргумент в пользу публикации.

– Иначе говоря, для вас эти дневники имеют прежде всего историческую ценность?

– В том-то и дело, что действенность этих дневников многоуровневая. Ювачев был ревизором государственных сберегательных касс, он ездил по всей стране – от столиц до самых окраин. В Туркестане он подружился с Максом Волошиным, в Закавказье наблюдал народные волнения, исколесил и Север, и среднюю полосу, и Поволжье, и Урал. И все это в исторической перспективе – на протяжении десятилетий. Он плавал по морям и океанам – был и в Америке, и в Европе, и в странах Юго-Восточной Азии. Мы видим мир его глазами, вникаем в тонкости человеческих взаимоотношений, в его сложную семейную драму, наблюдаем культуры разных сословий и каст, их своеобразную лексическую окраску. Здесь аспекты не только сугубо исторического свойства, но и политико-экономического, культурного, социального.

– Издание этих дневников меняет понимание контекста жизни Хармса?

– Безусловно, новые сюжеты, связанные с детством будущего выдающегося писателя, открывают возможности для переосмысления его биографии. Дневники составлялись не для публикации. Ювачев считал своим долгом, согласно семейной, переходящей из поколения в поколение традиции, фиксировать моменты прожитого им дня, чтобы потом, спустя годы, прочитать летопись своей жизни и жизни своих близких как универсальную книгу памяти. Ювачев скептически относился к писательским талантам своего «чокнутого» сына. Вот почему этот объективный, очищенный от наростов лирики взгляд на обстоятельства жизни Хармса сегодня представляется важным.

– Едва ли не каждая запись в дневнике начинается с описания снов Ивана Павловича. Не было желания сократить текст за счет сновидений?

– Мне кажется, что Ювачев здесь предвосхищает и фрейдовские, и последующие – бретоновские, а вместе с тем и сюрреалистические обертона. По его изложению снов как раз и понимаешь, что дух декаданса на этом конкретном историческом отрезке уже переходит в другую стадию – постижения апологии бессознательного. Ювачев штудировал разную литературу, от Кейнса до философов-идеалистов, он интересовался широким кругом вопросов и знаний в современных ему науках до конца своей долгой жизни. Сны отражают эту замечательную смесь стремлений человека, погруженного в религиозность, но отнюдь не чурающегося позитивистских теорий и стремящегося к знаниям. Описания снов – это изюминка дневников.

– Почему, на ваш взгляд, дневники и история Ювачева не привлекали внимания исследователей так долго? По крайней мере до 1990-х годов…

– Потому что они не были доступны. Глоцер, владевший основным корпусом дневников, в свое время опубликовал лишь фрагменты, относящиеся к Хармсу. Очевидно, ему не хватило ни времени, ни сил, чтобы освоить весь текстовой материал архива.

– Расшифровкой рукописей и комментариями занимался петербургский исследователь Николай Кавин. Как выразился Олег Лекманов, он стал историко-литературным архангелом, который вернул из забвения Ивана Ювачева. Вы его нашли или он вас?

– Это счастливое обстоятельство я рассматриваю как закономерность. Хорошая идея рано или поздно обязательно должна реализоваться, потому что в мире вообще ощущается дефицит хороших идей. Дневники были обречены на публикацию как слишком важный документ эпохи, как драгоценное монументальное полотно, которое хранилось долгие годы в неразвернутом виде. Кавин нашел меня или я Кавина – уже не так важно, главное, что звезды так сошлись.

– Что было самое трудное в работе?

– Во-первых, прояснение контекста эпохи, чтобы читатель мог почувствовать соль тех событий, которых Ювачев иногда касается походя. Во-вторых, составление указателя имен – он получился огромный. А галерея персонажей потребовала погруженности в биографический материал. В-третьих, необходимость колоссального церковнославянского глоссария. Поскольку Ювачев был глубоко воцерковленным прихожанином, методично исполняющим все обычаи и традиции, потребовались консультации с узкими специалистами. Наконец, почерк автора дневников – архисложный мелкий бисер рукописи – очень часто ставил перед публикатором задачу трудноисполнимую.

– Были ли отзывы читателей? Не разочаровали они вас?

– Дневники Ювачева не слишком легкое чтение. Они потребуют от читателя особой мобилизации внимания и терпения. Полагаю, что отзывы литературоведов могут и должны быть полярно противоположными. На всех не угодишь. Такие проекты рассчитаны на долгое дыхание. Но могу сказать, что в целом я доволен реакцией как профессионального сообщества, так и обычных читателей, обращающихся к нам с просьбами из разных уголков мира прислать экземпляры нашего издания.

– Каков тираж издания? Какие библиотеки уже ждут эти книги?

– Тираж небольшой – всего 500 экземпляров. Нам заказали экземпляры и Нью-Йоркская публичная библиотека, и Токийская, и Мюнхенская. Разумеется, в наши библиотечные гранды – РГБ и ГПБ книги уже переданы.

– Вы делали большую выставку Алисы Порет и издали основательный каталог ее работ. Сейчас – опубликовали дневники Ювачева. Будет ли тема обэриутов продолжаться в следующих проектах? Есть ли что в запасе в коллекции галереи?

– Конечно. Мы же показываем творчество художников Ленинграда рубежа 1920–1930-х годов, а это золотое время и для художников, и для поэтов. Искусство тех лет всегда давало повод для игры во всех проявлениях, во всех смыслах. Продолжение этой увлекающей игры и есть стратегия моей галереи.