Сковорода для пушкинистов

Наталья Гончарова была на свидании вовсе не с Дантесом. Константин Сомов. Летнее утро. 1932. Частная коллекция.

В минувшем году вышли сразу две большие пушкиноведческие книги Владимира КОЗАРОВЕЦКОГО – предварительный итог его многолетней работы, на которую в академической среде принято нарочито не обращать внимания. Кто стоял у истоков далекой от наведения «хрестоматийного глянца» неофициальной пушкинистики? Что за человек был Пушкин? И наконец, кто был автором «диплома рогоносца», запустившего маховик пушкинского убийства? Об этом с автором в дни его 85-летия поговорил Максим ЛАВРЕНТЬЕВ.

– Владимир Абович, расскажите читателям, как и почему вы стали заниматься Пушкиным?

– Ну, разумеется, я не родился пушкинистом. В большой степени мой пристальный интерес к Пушкину был результатом стечения обстоятельств. Моим главным литературным интересом была литературная критика, но, поработав в ней в 60–70-х, я убедился, что из-за сугубой идеологичности жанра мне в нем ничего не светит: в рецензиях на советских авторов приходилось прибегать к скрытнописи, не спасавшей от того, что мои тексты работали и на советскую идеологию, а крупные статьи неизбежно отправлялись «в стол».

Я ушел из критики и в поисках приемлемого жанра перебрал их чуть ли не все – от афоризма до драматургии. А в 98-м на книжном развале обнаружил книгу «Конек-горбунок» со статьей Александра Лациса, в которой он доказывал, что это литературная мистификация и что автором сказки был не Ершов, а Пушкин. Я отрецензировал книгу и разыскал Лациса. Ему понравилась рецензия, и, как я теперь понимаю, он был обрадован и проявлением искреннего интереса к его статье, и логикой моей: у него появилась надежда, что нашелся человек, который мог бы стать его союзником и последователем. Он был одинок, я стал его навещать, и в первых же разговорах он признался, что умирает и что жить ему осталось три месяца. Он прожил четыре и умер в декабре 99-го. 

Так получилось, что некому было заняться его архивом, и редколлегия газеты «Автограф», где публиковались его статьи, предложила мне стать председателем комиссии по литературному наследию Лациса. Я согласился, начал готовить его архив к передаче в какой-нибудь музей, впоследствии он был передан мною в архив РГГУ. Я помог пробить его застрявшую в издательстве книгу «Верните лошадь» и стал популяризировать его пушкиноведческие взгляды.

– Но ведь не с одного Лациса все началось.

– Да. Прочесывая подборку «Автографа», я обнаружил еще одного талантливого пушкиниста и литературоведа – Альфреда Баркова, списался с ним и договорился с редакцией газеты «Новые известия», где к тому моменту я уже опубликовал три статьи про открытия Лациса, об интервью с Барковым. Редколлегии нравилось, как я пишу, и они мне дали карт-бланш, не ограничивая какими бы то ни было его размерами. Все лето и начало осени 2002 года мы с Барковым работали над этим интервью, в ноябре-декабре оно постепенно публиковалось в номерах газеты с моей заключительной статьей, где я подводил итоги изучения Барковым этих гениальных произведений и писал о том, что сегодня их следует издавать с параллельным комментарием. Прошло почти 20 лет, в официальном литературоведении об этих открытиях Баркова – мертвая тишина, вот почему я решился на создание «Нового комментария к «Евгению Онегину». Он вышел в марте этого года в издательстве «Новый хронограф».

Одновременно я переиздал свою книгу «Тайна Пушкина», в которой обобщил опыт разгадок пушкинских мистификаций Лацисом, Барковым и Петраковым и изложил в тезисах мою теорию литературной мистификации как самостоятельного вида искусства.

– Что значит «самостоятельный вид искусства»? Как это понимать?

– Ну, например, войну можно рассматривать с точки зрения искусства воевать. Об этом написано много книг. А мистификация – это ведь в большой степени игра. И у этой игры – свои закономерности, свои ограничения и последствия, но об этом, как ни странно, ничего не написано. Во всяком случае, я ничего не нашел, даже у Хёйзинги, в его книге «Человек играющий». Как будто литературной мистификации и не существует. А Пушкин, как это следует из трудов упомянутых пушкинистов, обладал блистательным мистификаторским талантом. Потому-то его мистификации и продержались так долго и разгадываются только через 200 лет.

– И каким видится вам Пушкин с этой, обогащенной новым знанием точки зрения?

– В общем мое представление о Пушкине как о человеке мало изменилось, хотя его талантом мистификатора я восхищен. Да, по-человечески он был не идеален, но это и невозможно, однако артистичен, блестяще остроумен и обаятелен, когда хотел быть таким, а главное – чрезвычайно умен. А вот как о творце – да, изменилось существенно. Я понял, что мы все понимали Пушкина не выше колена, что его имя по праву должно стоять в первом ряду, среди имен Шекспира, Данте и других мировых гениев.

– Вы упомянули академика Николая Петракова, имея в виду его книгу о последней дуэли Пушкина?

– Да, именно. Интервью с Петраковым по поводу этой книги и скандала вокруг нее я опубликовал в июне-июле 2004 года в газете «Русский курьер».

– Что, по-вашему, правда, а что – вымысел в этой дуэльной истории?

– В пушкинистике принято считать, что причиной дуэли стали ухаживания Дантеса за Натальей Николаевной, что роковое свидание на квартире у Полетики было у Натальи с Дантесом и что именно эти ставшие известными факты послужили причиной дуэли, а спусковым крючком стал так называемый диплом рогоносца, полученный Пушкиным и его друзьями.

На самом деле свидание Натальи Николаевны было не с Дантесом, а с императором Николаем, который своего внимания к ней и не скрывал. Но, поскольку царь увидел, что Пушкин всеми силами ему препятствует, вплоть до попытки подать в отставку и уехать из Петербурга, он, с одной стороны, через Жуковского и Бенкендорфа дал понять Пушкину, что такое поведение будет жестко наказано (моралист Николай ни на минуту не сомневался в своем праве на интимную близость с женой и даже невестой любого своего подданного), а с другой, чтобы исключить «неадекватное поведение» поэта, все-таки решил перевести стрелки на Дантеса. По наущению императрицы, принимавшей в этой адюльтерной истории участие на стороне мужа, Дантес стал усиленно и демонстративно ухаживать за женой Пушкина.

– И кто же в таком случае был автором «диплома»?

– Современные пушкинисты «диплом» рассматривают как страшное оскорбление Пушкина, в то время как при внимательном чтении этого документа становится очевидным его оскорбительный характер относительно императорской четы. Тот, кто писал и рассылал «диплом», был храбр до беспамятства, и в текущих обстоятельствах я вижу только одного человека, способного на такой поступок. Николай Петраков блестяще разобрал эту ситуацию в своей книге «Последняя игра Александра Пушкина», практически доказав, что Пушкин сам написал и разослал себе и друзьям пресловутый «диплом», навечно приклепав Николая к истории своей дуэли и смерти. В ней и царь, и Бенкендорф заняли свое законное место убийц поэта. У меня есть очень сильный аргумент в поддержку версии Петракова в виде материала, который я озвучил в докладе на Михайловских чтениях 2013 года.

– А с какого момента вообще Пушкин начал заниматься литературным мистификаторством?

– Примерно с 1818 года. До этого времени он развлекался обычными розыгрышами. Эта черта у него просматривается, по воспоминаниям современников, с детства.

– Не буду просить привести в небольшом интервью аргументы в пользу пушкинского авторства «Конька» и «диплома» – мне все они хорошо известны, а заинтересованный читатель найдет их в ваших прекрасно написанных книгах. Заключительный вопрос. Как вы думаете, почему в ответ на выход за прошедшее десятилетие целой обоймы ваших книг мертво молчит официальная пушкинистика?

– С «Коньком» ситуация такова, что надо либо соглашаться с Лацисом и со мной, либо возражать. Те, кто поумнее, понимают, что ввязываться в полемику – себе дороже: рано или поздно сказка будет признана пушкинской, а они окажутся замараны. Остается – молчать. В точности по «рецепту» Ницше столетней давности: «Сегодня уже не обсуждают мнения, с которыми не согласны, но удовлетворяются тем, что молча ненавидят их».

То же самое можно сказать и по поводу моих «Тайны Пушкина» и «Нового комментария к «Евгению Онегину». Надо обсуждать тему цыганского происхождения Пушкина, надо признать, что Лацисом и мной закрыта тема «утаенной любви Пушкина», надо признавать – или опровергать – мою точку зрения на «Гавриилиаду» и мою «реконструкцию» письма Пушкина по ее поводу к царю – и т.д. А уж «Новый комментарий» для них и вообще хуже раскаленной сковороды: аргументация книги такова, что возразить они не могут, а согласиться им, ну, просто невозможно: ведь нет сколько-нибудь известного пушкиниста, нашего или зарубежного, который бы не отметился репликой, статьей, диссертацией, книгой или книгами по поводу «Онегина» – при полном непонимании того, как устроен пушкинский «роман». И что им теперь со всем этим делать? И как теперь объяснять их безоговорочное принятие взглядов всей двухсотлетней «классической» пушкинистики, в которой даже текстология потребует поправок…