Рифма – это правда

Сегодня учитель – не работа, а призвание. Он должен с горящим сердцем вести за собой. Иллюстрация Бориса Дехтерева из книги Максима Горького  «Горящее сердце Данко». 1958

Без всяких оговорок можно сказать, что всю жизнь Инна Кабыш посвятила литературе. Это успешное выступление/карьера в поэтической сфере, многие годы работы в школе преподавателем русского языка и литературы, это регулярные выступления в журнальной периодике и прочее. Инна Кабыш – живой и неравнодушный автор и деятель, реагирующий на явления современной литературы. С Инной КАБЫШ побеседовала Елена СЕМЕНОВА.

– Инна Александровна, в своих воспоминаниях вы писали, что ваш папа привил вам патриотизм. Что для вас патриотизм в душе и творчестве?

– Да, это такая шутка получилась, когда папа переделал строчку и вместо «Солнышко родное светит и поет» предложил написать «Солнышко родное светит на народ». Я это трактую как прививку гражданственности. Но на самом деле привить он мне ее не успел, так как погиб, когда мне было шесть лет, – попал под поезд. Так что со стишком – это моя вольная интерпретация. Но вот то, что он сам был гражданином-гражданином, – это точно. Поэтому я перенесла это на себя. Патриотизм в творчестве – это для меня любовь к родине, явленная в слове. Можно любить родину и очень неловко об этом высказываться, это будет дискредитация идеи патриотизма, а можно не любить и очень ловко уметь манипулировать словами. А вот если человеку удается любовь к родине выразить в слове, явить – наверное, это и будет патриотизм.

– Некоторые люди говорят «Я – человек мира», то есть для них нет какой-то определенной локации. Как вы к этому относитесь?

– Я в данном случае «человек антимира». Я настолько локализована: я человек этой страны, этого города, этой улицы Юных Ленинцев, и совершенно не представляю себя в каком-то другом месте. И всем этим «гражданам мира» не завидую. Вот такое у меня мироощущение. Я – здесь.

– Вы в поэзии – традиционалист, продолжатель акмеизма. А как вы относитесь к другим течениям?

– Я же не просто поэт из разряда тех, которые говорят «вот я такой, и меня больше ничего не интересует». Я – преподаватель литературы, преподаю всю жизнь. И как преподаватель я должна иметь широкое представление о том, что в литературе происходит. Чего-то не любить я могу себе позволить, но чего-то не знать – не могу. К тебе может прийти ученик, который прочитал Хармса и пришел в восторг, а ты вдруг не читал Хармса. Ну и какой же ты после этого учитель? Поэтому в силу сложившихся обстоятельств я просто обязана все это знать. При том что эта обязанность совершенно мне не в тягость. Мне всегда интересно все, что происходит в литературе. Я читаю очень много прозы, в том числе современной. И все эти чужие опыты мне очень интересны. Другое дело, что я, скажем, прочла раннего Заболоцкого, даже заучила наизусть, однако это совершенно не мое. И в то же время это может тебя обогатить: ты даже сам не понимаешь, на каком уровне идут эти тонкие подпитки. Традиционный – это не значит какой-то замшелый, сидящий в своей нише и ничего не видящий. Нет, ты всем этим подпитываешься. Я абсолютно открыта всему новому и не такому, как я.

– Вы – многоопытный педагог. Есть ли у вас какая-то своя концепция – как заинтересовать литературой, чтением детей?

– Если это, конечно, можно назвать концепцией… У меня есть некая философия. Но на самом деле все это громкие слова. Нужно просто самому самозабвенно все это любить. И если 11-летние подростки видят, что то, с чем ты приходишь, – это не просто твоя работа (просто пришел и у тебя по плану урок), а ты это любишь, ты это знаешь, ты этим живешь, вот тогда ты литературой заражаешь. И это единственное, что сейчас может сработать. Когда ты всем своим телом, не словом только умным и правильным, а всем своим телом, всей своей энергетикой доказываешь любовь к тому, что ты делаешь. Сейчас у учителя очень много конкурентов. Раньше учитель – я вспоминаю нашу школу – был единственным источником информации. Если ты не записал, что учитель сказал, ты уже этого не знаешь. Сейчас есть интернет, огромное количество энциклопедий, книг, телепередач. Дети могут добыть информацию откуда угодно. И учитель уже не является ее источником. И стало быть, должен являть что-то такое, что они не могут поймать там

– Получается, сегодня учитель должен быть каким-то магом!

– Вы знаете, это очень просто. Он должен относиться к профессии как к жизни. Это не должна быть работа, это должна быть жизнь, призвание. Конечно, в этом нет ничего нового, но в наши дни эта тема обострилась. Если раньше мог быть учитель, просто дающий информацию, то сейчас это уже не работает. Не побоюсь такого пафоса – сейчас нужен Данко с горящим сердцем, который должен за собой вести. Иначе ничего не получится.

– У вас немало произведений в смежном жанре стихопрозы. Могли бы вы объяснить, как она строится метрически и смыслово?

– Я это очень хорошо помню. Когда у меня вышла первая книга «Личные трудности», – она была очень яркая, успешная, – взрослые поэты мне говорили: «Ты знаешь, тебе будет очень трудно. Напишешь ли ты вторую книгу, напишешь ли ты вообще что-то еще?» Потому что в первую книжку вошло и «Кто варит варенье в июле…», и стихи о Москве, и «Екатерина Великая», – все стихи, которые потом разобрали на цитаты. Вы знаете, я никогда не ставлю перед собой формальную задачу: вот дай-ка я попробую себя в таком-то жанре. Никогда. Это всегда идет от содержания: меняется жизнь, эту жизнь нельзя описать в прежних формах, и приходится искать что-то другое, нащупывать. Таким событием для меня была смерть матери. Она тоже у меня достаточно рано умерла. И я восприняла это как какой-то катаклизм вселенский: совершенно поменялся мир, он превратился в мир, где нет матери. Она всегда была, и вот теперь ее нет. В этом мире невозможно было говорить стихами. И все, что вошло во вторую книгу – это были как раз эти самые стихопрозы. Повторяю, это не было формальной задачей – а попробую-ка я себя в верлибре. Нет. Это была та боль, то ощущение мира, для которых нужно было найти новую форму. И вот так на ощупь я ее и искала. Все, что нашлось, вошло во вторую книжку «Детский мир». И она стала контрастом относительно первой: в первой было все такое рифмованное, а тут некий непонятный жанр…Но для меня это было важно: я нашла ту форму, которая выражала изменившееся сознание. С тех пор я иногда прибегаю к этим стихопрозам. Когда не могу говорить в стихах. Не все скажешь в стихах. Стихи – это все-таки гармония, красота, какими бы они ни были трагическими. Такой гармонический лад…

– Кстати, такой вопрос. Рифма и размер помогают стихам или наоборот мешают, сковывают?

– Мне помогают. Я без них вообще не могу. Ты же вообще не знаешь, что хочешь сказать, и пишешь для того, чтобы понять. Я не представляю себе ситуацию, когда человек знает, что хочет сказать, у него есть некая мысль, и он сидит ее зарифмовывает. Меня всегда что-то мучит, я от этой муки хочу избавиться и избавляюсь при помощи писания стихов. И иногда выскочившая рифма освобождает, ставит какую-то точку. Как бы показывает – вот же что на самом деле имелось в виду. И я говорю: «Господи, спасибо!» Рифма – это очень важно. Я думаю, что у каждого поэта свои отношения с рифмой: кто-то любит свободную, кто-то ассонансную. Я люблю точную. Вообще люблю, чтобы все было точно. Рифмы – это же «сигнальные звоночки», как сказала Ахматова. Пока я не нашла рифму, я понимаю, что недодумала мысль. Если совсем коротко: рифма – это правда. Если я нашла свою рифму, я понимаю, что я сказала правду. А пока я не нашла, это что-то приблизительное. Так что для меня это очень важно, и совершенно меня не сковывает. Это из каких-то глубин вытаскивает хаос, выстраивает, строит. Хотя, конечно, строительство можно трактовать и как сковывание. Построить – это же тоже сковать.

– Есть ли у вас странное воспоминание, связанное с поэзией? Когда она, возможно, поменяла вашу жизнь.

– Это все тоже очень личное. Недаром я свою первую книжку назвала «Личные трудности». У меня был момент, когда от меня ушел любимый человек, и это казалось концом жизни. И я, как утопающий за соломинку, ухватилась за свою способность писать. Я выписала свою любовь, свое горе, и жизнь поменялась. Потому что боль… это, как Ахматова говорит, «Одной надеждой меньше стало,/ Одною песней больше будет». Совершенно четкий механизм.

Превращение боли в красоту меня тогда очень поразило. Потому что одно дело, когда это кто-то сказал, какой-то поэт, и ты это читал и, может быть, забыл, а другое дело – когда это с тобой произошло. И ты понимаешь, что тебе так было больно, что ты не мог жить, и вдруг написал текст, и тебе почему-то стало легче, хотя ничего не изменилось. Никто к тебе не вернулся. Вообще ничего не изменилось. Однако на символическом уровне что-то поменялось. Это было для меня откровением. «Болящий дух врачует песнопенье», как сказал Боратынский. И теперь я это знаю точно. Это способ справиться с жизнью. И когда мне говорят: «Наверное, трудно быть поэтом», я отвечаю: «На мой взгляд, трудно не быть поэтом». Я думаю, как люди, у которых нет такого механизма, как у меня, как они-то с этим справляются? С горем, предательством…

– Ну, наверное, изливают это в других формах творчества, например…

– Да, уверена, Господь не оставил людей. У каждого есть какой-то свой способ. Кто-то идет в храм… У каждого есть свой механизм. Ну, вот у меня он такой.

– Кто из поэтов/писателей лучше всего сказал о смысле жизни?

– Вы знаете, я каких-то формулировок даже и не вспомню. У всех это явлено в образах. Ну, может быть, только Николай Островский сформулировал это прямо в лоб: «Жить нужно так, чтобы не было мучительно больно за прожитые годы». И кстати, ведь нельзя же не согласиться. Может быть, это слишком прямолинейно. Можно назвать это соцреализмом, да как ни назови, действительно, если тебе не стыдно и ты понимаешь, что выполняешь свое предназначение, это и есть смысл жизни. Так что давайте Островского возьмем. Николая.

– Хорошо! А кого бы вы назвали главным поэтом России сегодня? Если возможно назвать такое имя?

– Мне кажется, сейчас наступило такое время, что нет такого одного поэта. Опять-таки, я как человек, преподающий литературу, оглядываясь на предыдущие времена, могу сказать, что была эпоха, когда Маяковский был кумиром. На смену ему приходили другие. Шестидесятники, как вы помните, были кумирами. И казалось, что центр именно там, где они, хотя наряду с ними были и «тихие лирики». Но казалось, что центр там, где они, и кто-то прямо персонифицировал этот смысл. А сейчас как весь мир становится многополярным, так и наша духовная жизнь очень многополярна. Есть много замечательных поэтов, и одного я не могу назвать. Мне очень многие поэты нужны. Например, недавно ушедший от нас Игорь Шкляревский. Очень мною любимый поэт, много лет был для меня непостижимой высотой. Я очень люблю Виктора Коркию, очень люблю Витю Куллэ. Я люблю Марину Кудимову, я люблю Андрея Коровина, также люблю стихи недавно ушедшего Леши Ефимова. Просто сейчас всех и не вспомнишь – это очень много.

– А Алексей Цветков?

– Если взять троицу – Алексей Цветков, Бахыт Кенжеев и Сергей Гандлевский, мне, конечно, ближе последний. Его лаконичность и ясность мне ближе, чем размытость, отсутствие знаков препинания у Цветкова, хотя я понимаю, что это совершенно не критерий (это же не школьное сочинение, где нужно расставлять знаки препинания). Они все трое очень хорошие поэты, но из них троих мне ближе Сергей Гандлевский. И очень жаль Алексея Цветкова, который ушел недавно. «Литературная газета» опубликовала статью о нем и его стихи, которые как раз поразили меня своей ясностью. Очевидно, это было что-то из последнего. И я поразилась: вот мы всегда какие-то ярлыки навешиваем, а поэт всегда разный и развивается до последних дней.

– Расскажите, пожалуйста, какую-нибудь важную и смешную историю, связанную со студией «Луч».

– Пожалуй, расскажу не смешную. Я очень хорошо помню и очень рада, что в моей биографии есть такой факт, как куртуазные маньеристы. Они признанные, они стали частью истории литературы. Вадим Степанцов, известный лидер, засветился во всех энциклопедиях. И я хорошо помню, как на одно из заседаний студии «Луч» ворвался Вадим Степанцов – видимо, после бессонной ночи, когда они рожали манифест куртуазных маньеристов, – подкатил какой-то куб, вскочил на него и прочитал этот манифест. И тогда было ощущение – сейчас оно подкорректировалось – исторического момента. Действительно что-то ёкнуло, было ощущение, что история совершается на твоих глазах. Мы хорошо знаем обо всех объединениях Серебряного века и более поздних, а то, что происходит здесь и сейчас, обычно не ценится, и можно его вообще не заметить. А тут ты понимаешь – история литературы творится здесь и сейчас. Вадим впрыгнул, прочитал, мы были обескуражены и шокированы. И время показало, что это было событие.

– Что интересно, это было объединение именно на тот момент, а потом оказалось, что все поэты настолько разные!..

– Конечно. Ну, как это оказывалось в любом объединении, согласитесь – и у акмеистов, и у футуристов, и у символистов. Они все оказывались разные, и каждый в итоге шел своим путем. Я уже не говорю про имажинистов и обэриутов. Заболоцкий, Введенский, Хармс – крупные фигуры, которые слились совсем ненадолго, а потом каждый состоялся в отдельности. Так что у куртуазных маньеристов все закономерно – ровно по тем же законам, по которым развивается литература. И Костя Григорьев, и Дмитрий Быков, и Александр Бардодым, и Андрей Добрынин, и Витя Пеленягрэ, и Вадим Степанцов, и ненадолго примыкавший к ним Юра Юрченко – все очень разные. И это хорошо. Я думаю, что тогда их объединяло желание явить антикомсомольскую поэзию. Перед ними были бравые комсомольцы, а они хотели быть «анти». На этой волне они и поднялись. А то, что они потом ездили по стране, давали концерты и зарабатывали деньги (это были 90-е годы), – это уже было все вторично. Но деньги ведь нужны поэтам, что же тут такого неприличного?

– Русские интеллигенты постоянно задают вопросы – «что делать?», «кто виноват?», «куда ж нам плыть?», «кому на Руси жить хорошо?». Я даже для смеха придумала пятый «где мои очки?» Надо ли вообще задавать эти вопросы?

– Я думаю, если их и нужно задавать, то себе. Мы очень любим задавать их окружающим. Стоим на кафедре и задаем эти глобальные вопросы другим, а задавать их нужно себе. Иначе это просто неприлично. На Руси хорошо, да и вообще где бы то ни было хорошо человеку, который – возвращаясь к вопросу о смысле жизни – понимает, что живет осмысленно. И пафос весь слетит, и это будет честнее. А насчет очков?.. Они у меня дома. Я их надеваю только для дали.