Мелкие детали мира

Стихи начинаются тогда, когда вырываешься из круга суетствования и суесловия. Фото Елены Семеновой

Числу литературных интересов Арсена Мирзаева поражаешься – он, прошедший горнила неподцензурной поэзии Петербурга, и пишет, и проводит литературные мероприятия, и книги любимых поэтов комментирует, и издает. Его имя тесно связано с Геннадием Айги, с которым он дружил более 20 лет, и Еленой Гуро, избранных «верблюжат» которой он подготовил. Одним из важных проектов Мирзаева был самиздатский журнал «Сумерки». О том, как он возник и почему исчерпал себя, о поэтах, оказавших на него влияние, и о том, что ему видится самым важным в поэзии, с Арсеном МИРЗАЕВЫМ беседует Владимир КОРКУНОВ.

– Арсен Магомедович, когда вы впервые поняли, что литература – это ваше и решили связать с ней жизнь?

– Для меня литература началась с «Золотого ключика» – первой книги, которую я прочитал самостоятельно. Во втором классе я сочинил катрен, в котором были строчки о том, что «если мы будем бороться, мы свое счастье найдем» (я еще не понимал, насколько это банально). Ни о какой «литературе как профессии» я тогда, конечно, не думал. Но своего рода убежищем от «свинцовых мерзостей дикой русской жизни» в бандитском городе Воркуте, где прошло мое детство, были книги. Книги из родительской библиотеки – собрания сочинений, на которые удавалось подписаться: Пушкин, Лермонтов, Некрасов, все Толстые (Л.Н., А.Н. и А.К.), Аксаков, Чехов, Грин, Лесков, Горький, Драйзер, Конан Дойль, Мериме, Диккенс, отдельные тома Фенимора Купера, Жюля Верна, Майн Рида. И так далее. Но это была только ниша, а не путь и образ жизни. Что-то понимать в литературе я начал только в армии (служил в военном городке под Загорском). Там я уже не только читал, но и учился думать… Результатом этой «умственной деятельности» стала первая тетрадь со стихами. А осознание, что литература привлекает меня больше всего остального, пришло на 1-м курсе Ленинградского Горного института. Там как раз появилось лито, которым руководил поэт и переводчик французского Михаил Яснов.

– Выбор между официальной поэзией и неподцензурной для вас, как я понимаю, не стоял?

– Именно. Миша Яснов очень вовремя рассказал нам, «литовцам», что собой представляет «козлиная морда советской литературы»: «Если сможешь писать разгромные рецензии на хорошие книги или, наоборот, хвалебные – на бездарные верноподданнические тексты, – тогда это твое, смело иди, отважно вступай в члены…»

Но мы, я и мои друзья, были уже подготовлены к этому «выбору невыбора» и с другой стороны: чтениям там – и самиздата.

Наш собственный самиздатский журнал «Сумерки» появился почти одновременно с Ленинградским Свободным университетом (1989–1991), где мы занимались в мастерской поэзии, которую возглавлял сначала Борис Останин, а потом Дмитрий Волчек. Это была очень хорошая школа-нешкола. Через мастерскую за два с лишним года прошел практически весь андеграунд, вся «вторая культура». Можно было бы называть десятки имен, начиная с Драгомощенко, Кривулина, Елены Шварц, Охапкина, Парщикова, Еременко, Уфлянда, Льва Рубинштейна, Горнона, Стратановского, Эрля... Но в этом уже нет особого смысла – теперь они известны всем.

В «Сумерки» я влился в 1989 году. Началась эта история пятью годами раньше, когда один из будущих редакторов, критик и журналист Дмитрий Синочкин выпустил самиздатский сборник «Трилистник» (тираж соответствовал формату: 12 экз.) со стихотворениями Алексея Гурьянова, Александра Новаковского и Игоря Савво. Потом пришел черед «Сумерков». Первые номера составляли Гурьянов-Новаковский-Синочкин. Потом подключился и я. А с 14-го номера редактором отдела критики стал Саша Скидан. Первый четыре номера были выдержаны в стиле классического самиздата: текст печатался под копирку, на одной стороне страницы А4, через полтора интервала. Ксероксный период журнала начался в 1989 году. В уменьшенном формате, но тоже через копир выпущены номера 5–10 и 12–14. Только трем «Сумеркам» (№ 11, 15 и 16) посчастливилось добраться до типографского станка.

Закрылся журнал в 1995 году. Мои соредакторы, Гурьянов и Новаковский, перебрались в Ганновер. В 1999-м мы с Сашей Новаковским, ненадолго вернувшемся из Германии, сделали попытку возродить «Сумерки», но ничего из этого не вышло. Время было упущено. Да и какой самиздат мог быть в 1999 году?..

– Кого из поэтов андеграунда вы могли бы назвать своими учителями?

– Трудно назвать кого-то одного. И именно учителем. Но были поэты – очень важные и нужные для меня. Виктор Кривулин с его необыкновенной харизмой, многознанием вкупе с хитрованством и стремлением к разного рода интеллектуальным диверсиям. И в то же время – как поэт, прозаик, эссеист – он был необычайно серьезен и очень профессионален. Для меня (да и для многих других) он был и остается неким стержнем, центром петербургской андеграундной культуры. Особенно отчетливо это стало ощущаться, когда он покинул нас 21 год назад.

А вот Геннадий Алексеев повлиял на меня прежде всего как поэт. Хотя и человеком Геннадий Иванович был уникальным и многогранным. Мне кажется, самое удивительное в нем – умение быть безусловно узнаваемым. И совершенно не важно, читаешь ли ты его стихи или прозу, дневники или заметки – оригинальный стиль Алексеева, его неповторимый «голос» не допускал возможности спутать его с кем-либо другим. То же самое относится к живописи и графике. Алексеев состоял в Союзе писателей, но это была чистая формальность. Он, конечно же, был человеком андеграунда, хотя и держался в стороне от неформальных групп.

Все сказанное выше о Геннадии Алексееве можно отнести и к Виктору Сосноре, который был мне необыкновенно близок и дорог, – с поправкой на то, что это два абсолютно разных Художника. И если я столь же пространно напишу о Владимире Уфлянде, Олеге Охапкине, Елене Шварц, – получится уже не газетное интервью, а большое эссе.

– Что для вас важнее всего как для поэта? На что в мире вы обращаете особое внимание? Как приходят стихи?

– Я всегда старался избегать ложного пафоса в стихах (порой, не исключено, он проникает и в мои тексты, но у меня, надеюсь, его не так уж много). Такую поэзию я категорически не могу читать. Еще меня убивают пошлость и банальность, многозначительность и штампы (ну, в этом я не особо оригинален, полагаю). Вообще, мне кажется, что стихи начинаются тогда, когда вырываешься из круга суетствования и суесловия и начинаешь видеть «мелкие детали мира». И не важно, что это: обрывок фразы; кусок газеты, подхваченный ветром и как-то по-особенному «взлетевший»; слово в чужих текстах, опознанное как «свое»; случайный взгляд; музыка, которую, кроме тебя, никто не слышит… Самое ужасное, по-моему, когда приходит пресловутый профессионализм и уходит свое – пусть несовершенное, возможно, даже корявое и уродливое, но свое, такое, какого нет больше ни у кого.

– Как вы в своем личном письме находите баланс между конвенциональным стихом (имею в виду силлаботонику) и верлибром?

– Иван Ахметьев назвал как-то Петербург «цитаделью ямбизма-хореизма». И это верно процентов на 80 (теперь уже, может быть, на 75 или даже 70). И что теперь делать – штурмовать эту цитадель, пытаться разрушить? Нет, конечно. У меня это связано в основном с дыханием (кто-то назвал это «настроением духа»). Оно как-то само диктует форму, в которую должно облачиться «творящееся» внутри и готовящееся «выйти на свет». А свободный ли это стих или гетероморфный, или силлаботоника, или, скажем, палиндром – не суть важно.

– А что думаете о новых поколениях поэтов с их многократно усложненными текстами? Это закономерное развитие поэзии или тупиковый путь, как считают противники инновативного письма?

– Мне кажется, здесь важно не путаться в терминах. Есть намеренно усложненные, зачастую неоправданно, тексты, а есть углубленные, сущностные. И то и другое имеет право на существование, если стихотворение, даже кажущееся переусложненным, убеждает – своей фактурой, тканью, поэтической «сутью». 23 октября этого года мы отпевали в Николо-Богоявленском морском соборе поэта Михаила Еремина, которого всю жизнь обвиняли в переусложненности и непонятности его восьмистиший. А ведь это лишь высота эрудиции, следование себе и своему пути и нежелание потакать ничьим поэтическим вкусам. Можно еще и Велимира вспомнить, которого давно уже называют «Пушкиным ХХ века», но при этом продолжают считать сложным и непонятным.

– Вы были знакомы и дружили со многими значительными фигурами андеграунда. О ком-то вы уже сказали, о других не позволит поговорить формат краткого интервью. Но про Айги не спросить не могу. Каким он был как поэт мы знаем, читая его стихи. А каким – как человек?

– С Геннадием Николаевичем мы дружили лет 20. Нас связывали общие интересы в литературе и различные проекты – книжные, журнальные, фестивальные, в которых мы оба участвовали. Вместе с Айги мы составили его книгу-альбом «Разговор на расстоянии». Она вышла в 2001 году в Петербурге. А уже после его ухода я выпустил посвященную ему «Айги-книгу» (2014) и книгу его избранных стихотворений «Провинция живых» (2021). Сейчас я уже на две трети собрал «Айги-книгу-2». Надеюсь, несмотря на все, что творится вокруг, она все же выйдет в не слишком отдаленном будущем.

Об Айги в двух словах, разумеется, невозможно рассказать. Попробую коротко о том, чем он меня поражал. Прежде всего полным отсутствием комплекса «великого поэта» – при том что цену себе знал. Он был ровен и прост и при общении с министрами, и в разговорах с соседями в своей тверской деревне Денисова Горка. И для каждого находил какие-то особенные слова. Айги страстно любил столь милые его сердцу кутежи, дружеские посиделки (с выпивкой, разумеется). Вообще обожал тех, кто был близок ему по духу. Особенно художников и музыкантов. Среди друзей Геннадия Айги поэтов было не очень много. С поэтами в целом у него оказывалось больше расхождений, чем сближений. Но я ни разу не слышал, чтобы он «ругмя ругал» или хуже того – «оплевывал» кого-либо, даже людей из «вражьего» стана: ему несимпатичных и эстетически далеких.

– Мое любимое стихотворение Айги «О девочке и о другом». А ваше?

– Мне по-разному дороги и близки многие стихи Айги. Одно выбрать сложно. Назову три: «Снег», «Моцарт: кассация 1», «Мелькает Людочка». Каждое действует на меня чем-то своим, особенным. Первое: трудно объяснить, чем именно влияет, как «работает». Наверное, главное для меня в нем – удивительно проникновенная интонация, а с другой стороны – предельная простота и открытость, максимальное отсутствие искусственности. Второе: завораживающая музыка самого текста. Помню, как Айги читал его – на одном дыхании, единым «куском». Когда слушаешь его «Моцарта», становится понятно, почему Геннадий Николаевич был так близок композиторам, его друзьям, таким как Валентин Сильвестров, Андрей Волконский или София Губайдуллина, к которой и обращен этот текст. Третье: для меня пример совершенного минималистического стихотворения.

– Еще о любимом. Одна из моих любимых поэтических книг – «Небесные верблюжата» Елены Гуро, которую к изданию подготовили именно вы. Сейчас ее уже и не найти – библиографическая редкость. Знаю, что вы готовите новое избранное Елены Гуро. Не приоткроете тайну, что мы увидим в книге и когда ее ждать?

– «Небесных верблюжат» (Избранное) я подготовил и прокомментировал, а «Лимбус» выпустил в 2001 году. Интерес к книге был большой. Через год она была переиздана. 3-е издание уже готово. Презентация прошла в ноябре, в Музее петербургского авангарда (Доме Матюшина), на вернисаже выставки, посвященной Гуро. Новые «Небесные верблюжата» толще на 100 страниц. Это действительно исправленное, дополненное и улучшенное издание, которое венчает «Венок Гуро» – 12 стихотворных подношений Елене Гуро: от Крученых и Каменского до Евтушенко и Бирюкова.

– А сама Елена Гуро чем так дорога вам?

– Елена Генриховна дорога мне тем, что она любит все «явления и существования»; любит не абстрактную природу, а все живое и конкретное, органику: «умную и чистую голову белого гриба»; «молоденькую ель», которая «несет высоко, гордо свой крест». Она наделена необыкновенным даром – слышит «миги живыми и душу их соединений». Недаром она чувствовала, что она «мать всему». И ее материнской любви, которой в реальной жизни она была лишена, хватало на всех, кто был унижен, жалок, беспомощен и беззащитен.

– «Венские вечера», которые вы проводите много лет в Петербурге, возобновили свою работу после 2,5-летнего перерыва. Искренне поздравляю. Чтобы читатели получили небольшое представление, расскажите о самых запоминающихся встречах в «Старой Вене». И что ждет «Венские вечера» в будущем?

– «Венские вечера» мы проводим с декабря 2005-го. Это были не только презентации поэтических книг, но и мини-фестивали малой прозы, верлибра. В последние годы в «литературной гостиной» отеля находил приют международный фестиваль «Петербургские мосты». Не раз представляли мы журналы, альманахи, издательства. «Старая Вена» привечала и музыкантов, и актеров, и историков архитектуры, и режиссеров театра и кино, и искусствоведов с литературоведами. Среди выступавших у нас поэтов – Владимир Уфлянд, Михаил Еремин, Сергей Стратановский, Андрей Тавров, Юрий Орлицкий, Данила Давыдов, Тамара Буковская, Валерий Мишин, Игорь Сатановский, Саша Гальпер, Сергей Бирюков, Александр Горнон, Джордж Гуницкий, Джон Наринс, Борис Гринберг, Ян Каплинский, Амарсана Улзытуев, Дмитрий Строцев, Владимир Кучерявкин, Алексей Шельвах, Борис Констриктор, Вячеслав Лейкин, Михаил Яснов, Вячеслав Куприянов, Владимир Тучков, Аркадий Драгомощенко, Александр Скидан, Александр Очеретянский и многие другие.

Последний «Венский вечер» мы провели в «Старой Вене» 5 марта 2020 года. Потом на нас набросился ковид. И мини-отель долго не мог прийти в себя от последствий этого «броска». И все же мы решили в наше, мягко говоря, непростое время, вернуться к «Венским вечерам». Нам звонили и писали десятки людей. И мы решили, что обязаны пойти навстречу людям, которым необходима как воздух «венская» атмосфера, создаваемая современными поэтами, художниками, музыкантами, композиторами etc. И вот – мы продолжаем наши вечера. 28 октября 2022 года прошел литературно-музыкальный концерт, посвященный 150-летию Михаила Кузмина. Звучали его стихи в исполнении питерских поэтов, чудесные кузминские песни. Павел Дмитриев, один из лучших знатоков творчества Кузмина, прочел доклад «О вине в творчестве М. Кузмина».

– Замечаете ли вы в пишущейся сейчас поэзии интенции к возврату скрытого между строк смысла, как в свое время, например, делал Борис Чичибабин (вспоминаю его знаменитые пунктиры)? Хорошо ли это для поэзии и что значит для нее?

– Да, замечаю, разумеется. Ничего особо ужасного я в этом не вижу. Вернее сказать, настоящий ужас не в том и не там…

– Прочитайте мне и читателям что-нибудь из недавно написанного.

– Пожалуйста:

Битва