О романсе замолвите слово…

Каждому нужен чуткий наставник. Фото из архива Любови Казарновской

Не так давно вышла книга оперной дивы «Русский романс. Неизвестное об известном» о путях-дорогах композиторов, поэтов, исполнителей, о сложной судьбе самого жанра. Об истоках русского романса, о народной песенной интонации и литературной чуткости с Любовью КАЗАРНОВСКОЙ побеседовал Александр МАТУСЕВИЧ.

– Любовь Юрьевна, ваша новая книга – не столько о жанре, сколько о людях. Почему вы задали повествованию такое направление?

– Я не хотела, чтобы это было сухое научное исследование – о текстах, музыке, интонационном ряде и прочем. Задача была показать романс через судьбы людей, внесших весомый вклад в его развитие. Именно удивительные повороты жизни, на мой взгляд, порождали те трогательные произведения, которые надолго пережили своих создателей. Например, тюремное заключение Александра Алябьева дало миру невероятные жемчужины романсовой лирики – того же «Соловья». Тут можно провести аналогию с пушкинской Болдинской осенью… Или несмотря на послереволюционный запрет на романс появились роскошные шедевры... Однако этому способствовали не только обстоятельства, но и особенности характеров моих героев – у каждого из них в душе была та романтическая струна, которая инспирировала особое состояние автора, необходимое для обращения именно к романсу.

– Среди композиторских имен книги – только два великих: Александр Даргомыжский и Антон Рубинштейн. Почему вы оставили за скобками повествования таких титанов романса, как Петр Чайковский, Николай Римский-Корсаков, Сергей Рахманинов?

– Хотелось рассказать о тех, о ком мы мало говорим. О великих написаны горы фолиантов. Я оставила это на следующую книгу, поскольку для каждого из нас есть свой Чайковский. Но лишь для немногих есть свои Николай Харито, Борис Прозоровский, Мария Пуаре, Петр Булахов. Именно к ним я хотела привлечь внимание читателя и помочь разобраться в не столь однозначных моментах их жизни и творчества. Я подумала, что копнуть эти судьбы будет гораздо интереснее. Исключение я сделала только для Даргомыжского и Рубинштейна. Во-первых, романсы обоих сегодня звучат крайне редко, их просто не знают. Во-вторых, Даргомыжский – важнейшее связующее звено в русской музыке между Михаилом Глинкой и «Могучей кучкой», Игорем Стравинским, Сергеем Прокофьевым и Дмитрием Шостаковичем, поиски правды слова в музыке последнего дали очень многое и оперному жанру, и русскому романсу.

– Действительно, сегодня на эстраде в основном исполняют романсы Чайковского и Рахманинова. На кого бы еще вы посоветовали обратить внимание вокалистам?

– Удивительно, что к старинному романсу есть некоторое пренебрежение и странные аргументы, что это «романсики, легкие и природные, для начинающих». Как неверно и плоско так думать! Старинные романсы – дивный мир, изумительная школа для исполнителей, потому что на них развиваются прекрасные вокальные, исполнительские, ювелирно-кружевные навыки солиста. И не забудем, что Глинка, Даргомыжский, да и Чайковский – в некоторой степени – находились под большим влиянием салонного музицирования. Есть даже анекдот о программах сольных концертов певцов: «Сегодня пою Чайковского–Рахманинова, а через месяц – Рахманинова–Чайковского». Жаль, что сегодня практически не звучат романсы Милия Балакирева, Антона Аренского, не говоря об Александре Алябьеве, Алексее Верстовском, Петре Булахове, Василии Титове... Знаете, вкус публики надо воспитывать. А если директора залов ориентируют на «громче-дороже», желая потрафить вкусу толпы, то не удивляет, что пленер камерных вечеров (Liederabend) обеднел и обесточен. Могут сказать, что время изменилось. Да, но главное, что изменилось сознание, подавленное глобалистским обесцениванием духовных ценностей человечества и переведением всего и вся в примитивную парадигму «успех, деньги, развлечение, комфорт».

– Тем не менее без великих никак не обойтись. В свое время вы совершили без преувеличения героический поступок – записали все романсы Чайковского, а их 103. Чем был обусловлен выбор этого композитора, чье романсовое творчество и так достаточно популярно?

– Выбор был сделан дирекцией одной фирмы, представители которой были на моих концертах, где я пела монографическую программу романсов Чайковского. Их резюме было следующим: «Это было очень интересно, разнообразно по тембральной и актерской колористике – мы понимали смыслы даже без перевода». И мы начали работать. Это сложнейший процесс. Он во многом перевернул мое представление о Петре Ильиче, раскрыв его человеческую и творческую суть. Ему было ведомо мужское и женское, ангельское и земное. И во всем – будь то радужное, казалось бы, духоподъемное – всегда присутствует легкая грусть, как будто видишь его чуть меланхолически печальный взгляд. Работа над романсами шла с пианисткой Любовью Орфёновой, и мы понимали, что раскрытие смыслов, целых миров музыки Чайковского может идти бесконечно – столько там «скрытых кодов» и загадок запечатано в интонационной ткани. Но важно и не «замудрить и заморочиться» – иначе это не Чайковский с его искренностью, а нечто искусственное. Внутренний слух и чувство меры – та граница, которая держит исполнительский каркас. Обожаю эту работу, благодарна судьбе, что довелось ее осуществить.

– Как вы думаете, почему именно романс прижился на русской почве?

– Много думала об этом. Ведь родился он отнюдь не у нас, а на «латинской» почве – в Испании, Франции, Италии баллады и романсы звучали у трубадуров, труверов на площадях, на праздниках, во дворцах. Романс как форма, рассказывающая мелодраматические истории любви, очень полюбился людям. В Европе с появлением оперы он стал трансформироваться в музыкально-драматическое действо – пышное, яркое, требующее хорошо обученных голосов и владения виртуозным стилем звуковедения. Мелодекламация, интимность, камерность постепенно потеряли актуальность, перестали быть модными. А в России только появлялись салоны, и аристократия в XVIII – начале XIX века стала приглашать капельмейстеров, певцов, поэтов, словом, музыкантов всех мастей наполнить радостными звуками эти собрания людей. И вот искусство воспевания чувств становится так возвышенно и созвучно любому сердцу, что слезы умиления и восторга льются из глаз не только чувствительных дам, но и «мундирных» мужей. Ну как тут не открыться романтической и сентиментальной душе русского человека, воспитанного на Николае Карамзине, Василии Жуковском, Александре Пушкине, Михаиле Лермонтове, Иване Тургеневе, Федоре Достоевском? Романс стал неотъемлемой частью жизни, ее сладкой болью и радостью, ее вожделенным удовлетворением скрытых тайных желаний, восторгов, разочарований, страстей с возвышенным или порой саркастическим оттенком. И пели романсы все – и любители, и профессионалы, это стало самым востребованным и популярным видом музицирования в России.

– И произошел взрывной расцвет жанра?

– Именно, расцвет романса, в особенности цыганского, «жестокого», рвущего «струны души и чувственных импульсов», романса-исповеди, мелодически внятного и сердечного. Наряду с классическим наследием русского романса у нас сохранился огромный интерес к городскому, бытовому, цыганскому, старинному романсу. Об этом моя книга.

– Чем для вас ценны старинные русские романсы, романсы так называемых композиторов-дилетантов? Есть ли в них задачи для большого исполнителя?

– С большим трепетом отношусь к этому важному пласту культуры России. В большинстве своем композиторы доглинкинского периода были музыкантами высочайшего класса – в плане и образованности, и огромного природного дара. В их музыке столько чувства, столько мелодий, основанных на народной песенной интонации, искренней и глубокой, что сердце отзывается приливом сопереживания и тепла – родного и исконно близкого. Для исполнения эти романсы сложны тем, что чувства должны быть выражены предельно искренне, точно и тонко. Их не возьмешь громкостью, оперными «эффектами», верхними нотами или слезливым подвыванием, как сразу режет ухо исполнительская фальшь, про которую Константин Станиславский восклицал свое знаменитое «Не верю!». Очень точно о песнях Франца Шуберта сказала певица Криста Людвиг: «Они невероятно сложны для исполнения, хотя там нет экстремального диапазона и колоратур. Но есть та вокально-драматическая интонация, которую надо добывать как крупицы золота. Это как прозрачное горное озеро – дно видишь на любой глубине, а попробуй достать его! Нырять надо глубоко». Так и в романсах русских композиторов – не «нырнешь глубоко», и не будет ничего, не нарисуешь картину «жизни человеческого духа», как говорила мне мой педагог Надежда Матвеевна Малышева-Виноградова.

– В своей педагогической деятельности, в воспитании молодого певца какое место вы отводите романсу?

– Я абсолютно убеждена в том, что оперный певец, не умеющий петь романсы, гроша ломаного не стоит. Это не пение, не интерпретация, а просто озвучка – технически грамотная, но безжизненная и бессмысленная. Романс воспитывает и певца, и артиста, и личность – это серьезная проработка материала. Мое педагогическое кредо – умение пробудить индивидуальность, воображение, и романс для этого просто незаменим.

Для меня определение высокого певческого статуса и артистизма заключается прежде всего в интеллигентности певца. Моментально видно, насколько человек интеллигентен и образован, насколько посвящен в тайны риторики и музыки, насколько способен погружаться в текст исполняемого сочинения. Это тонкая вязь, которая мгновенно видна на камерной сцене. Если певец с хорошим голосом красиво пропевает романс и даже делает оттенки и акценты, выполняет те требования, которые прописал автор, этого все равно недостаточно – ремесло само по себе не способно заменить его статус сознания, в том числе и музыкального, который проявляется в любом случае. Интеллигентность певца состоит и в том, что он должен видеть не только музыкальный и словесный текст, но и подтекст. Для этого нужен наставник, большой музыкант и литературно чуткий человек, который ощущает слово и способен разъяснить, помочь проникнуть в смысловую партитуру, повести куда нужно. Воспитать грамотного певца можно – того, который будет успешно совмещать звучание на оперной и камерной сценах, но настоящий артист должен быть профессионально честным, без всякого обмана и уловок.