Признак одичания

Поэт – своеобразное древо: без корней не может существовать...  Фото Марианны Власовой

Поэт, стремящийся к расшифровке реальности через собственное «я» и непростые алхимически-литературные методы. По образованию математик, так что в его творчестве есть нечто неумолимо общее, выверенное гранью мерцающей, точной формулы – в сиянии математики и в области поэтического действа мистерии. Но еще он занимался предпринимательством, словно пробуя полярные виды деятельности ради большего объема онтологического опыта бытия. В конце прошлого года был издан поэтический сборник «Сказки с другой стороны», а скоро выйдет книга «Опыты русской истории», и в этой связи с Дмитрием АНИКИНЫМ побеседовал Александр БАЛТИН.

– Дмитрий Владимирович, ваша новая книга начинается со строки «Я куда-то зашел, куда не надо...». Как вас, математика, «занесло» в поэты?

– В моем случае все наоборот – это поэта неожиданно «занесло» в математики. Писать стихи я начал рано, еще учась в третьем классе, а к моменту окончания школы твердо понимал, что никакого будущего, кроме поэтического, для себя не хочу. А еще я понимал, что ни в коем случае не буду поступать в Литературный институт. Кроме поэзии меня интересовали история и математика, чуть поколебавшись, я выбрал математику. Поэзия упорядочивает слова и образы, математика – числа и формулы. По сути, одно и то же занятие. Я окончил институт в середине 90-х, когда у поэзии и математики нашлось еще одно сходство, обе они не могли прокормить своих людей, пришлось заняться бизнесом. Это было полезно для расширения кругозора, с очень уж разными людьми приходилось общаться. Как было не обогатить лексикон?

– Вам ближе сказочно-былинная форма, крупные жанры, поэмы. Почему?

– Есть простор, где разгуляться, где, перефразируя Чехова, развесить ружья, которые никогда не будут стрелять, где можно увидеть «даль свободного романа». Да и сейчас, когда господствует «клиповое сознание», для крупной формы самое время. Если для читателя и четверостишие – слишком много букв, то нечего стесняться размеров, здесь одинаково воспринимаются сонет и эпическая поэма. А что касается сказочно-былинной манеры… Так ведь поэзия и развивалась из такого сказочно-былинного, эпического повествования! Возвращаться к истокам иногда полезно, слишком много ценного мы утеряли по пути. Бывает современность двух видов: сиюминутная и непреходящая. Непреходящая современность поэзии – это эпос, в нем, кстати говоря, и сиюминутной современности тоже достаточно.

– Как вы относитесь к знаменитой формуле Тютчева из стихотворения «Silentium!» – «Лишь жить в себе самом умей –/ Есть целый мир в душе твоей…» Не является ли она, увы, формулой выживания поэта в современном избыточно-технологическом мире?

– Не могу согласиться с Тютчевым. Мне интересен внешний мир, как, впрочем, он был интересен и Тютчеву. Мне больше нравятся другие его строки о мире, который для странника «лежит, развитый перед ним в утеху, пользу, назиданье…». Мне кажется, что я взаимодействую с миром, хоть и иногда ворчу.

– У вас есть такие строки: «Смутное время, / но другим дышать, / сказать по правд, и не умеем мы. / Это свобода – / потому что некому нас искать, / это неволя – / небось все равно найдут. / Время нынешнее – таковым же и осталось, / или все же нечто меняется?»

– Время постоянно меняется, оставаясь таким же смутным. Есть старинный духовный стих: «Днесь приходит время злое, / время злое остальное. / После будет время злее, / время злее, остальнее». Я очень часто повторяю эти слова, и с каждым разом они становятся только актуальнее.

– Поэт – своеобразное древо: без корней, без предшественников не может существовать… Какие линии русской поэзии вы продолжаете? Кто из предшественников или поэтов старшего поколения наиболее важен для вас?

– Моя линия – традиция повествовательной поэзии, которая идет от Василия Жуковского и Александра Пушкина, своеобразно преломляется в поэмах-сказках Марины Цветаевой, звучит в мелике Владимира Высоцкого. Есть, как мне кажется, и другое родство: Федор Сологуб, Георгий Иванов. Но тут я боюсь ошибиться. Вообще все эти влияния – вещь странная, нет поэта, которого я люблю больше, чем Александра Блока, но никакого блоковского влияния я в своих стихах не замечаю.

– Вы щедро играете звуком, давая стих, богатый аллитерациями, звукописью… Является ли он определяющим для вас? Как у вас рождаются стихи – мгновенными вспышками или вызревают долго?

– Звукопись для меня важна, но не является определяющей. Никогда ни одной строчки, ни одного слова я не написал только ради музыкального звучания. А пишу я на манер Публия Вергилия Марона. Рассказывают, что он сочинял каждое утро множество строк, а потом весь вечер вычеркивал, так что в хороший день оставалось несколько строк, а в плохой – ни одной. Так вот и я каждое утро сажусь за компьютер и начинаю писать, получаются огромные поэмы, из которых потом вычеркиваю, вычеркиваю, вычеркиваю, пока из похудевшего вдвое, втрое текста больше ничего нельзя убрать.

– Ваша поэма «Иван – кобылий сын» напитана сказовой субстанцией, полнится мерой истории… Насколько история важна для вас? Обогащают ли ее образы поэзию?

– Бесконечно важна. Как уже говорил, я всерьез рассматривал для себя возможность получения исторического образования. С университетским образованием не сложилось, но, наверное, половина книг, которые я читаю, это всевозможные труды по истории, от Геродота до современных авторов. Сейчас готовится к публикации моя книга «Опыты русской истории», в которой я пытаюсь осмыслить русскую историю от легендарных дорюриковых времен до отдаленного будущего, пытаюсь попробовать разные варианты, дать голос самым неоднозначным персонажам: Лжедмитрию, Анне Иоанновне, Григорию Распутину и другим. Можно сказать так: дело историка собирать и проверять факты, но понять их настоящую взаимосвязь может только поэт. Теория требует вдохновения. Шекспировские хроники создали настоящую историю Англии, а для того, кто хочет изучать нашу Северную войну, нет источника важнее, чем «Полтава».

– В книге «Нечетные сказки» вы используете известные сюжеты, к примеру «Сестрица Аленушка и братец Иванушка». Не боитесь критики в свой адрес?

– Постоянное использование бродячих сюжетов – это то, что обеспечивает связь времен, делает культуру единым организмом. Пушкин переписал сказку из собрания братьев Гримм, и получилась «Сказка о рыбаке и рыбке», потом переписал сказку Вашингтона Ирвинга, и получилась «Сказка о золотом петушке». Античные лирики и трагики черпали сюжеты у Гомера, а у кого заимствовал Гомер, мы просто не знаем. Предпочтение исключительно новых сюжетов – это признак одичания. А что касается сказок, то каждая из них существует в десятках вариантов, и добавить еще один – это дело благое, это означает, что сказка еще жива, что ее рассказывают и каждый по-своему.

– Есть ли периодические издания, наиболее важные для вас? Что сегодня значимо для поэта – печататься в периодике или издавать книги стихов?

– Для меня важны и уважаемы все издания, публикующие мои стихи, но в журналах для меня тесновато, далеко не все редакции готовы работать с крупными формами, так что для меня книга – это наиболее естественный способ публикации.

– Вы ведь пишете и белые стихи… Насколько закономерен в современности отказ от рифмы?

– Для меня очень важна рифма… Хотя и остальной арсенал классической поэзии тоже: белый стих, силлабические, тонические размеры, различные виды логаэдов, в том числе эмитирующие античную метрику. Все это я стараюсь использовать в своих стихах. И верлибры тоже бывают уместны. Что для меня совершенно непонятно, так это как поэт может выбрать для себя только одну возможность и сознательно отказаться от всех остальных. Я не могу. Иногда мне кажется, что стихотворение само выбирает, чем ему стать – сонетом или верлибром, одой или частушкой. Для создания полифонического эффекта в поэмах нужно, чтобы перекликались различные формы и размеры. Но из всех видов поэзии я выделяю, безусловно, рифмованную. Рифма – это ведь не только мнемонический прием, звонкое украшение, рифма – эта особая, невозможная в прозе работа со смыслом, где между словами устанавливается какая-то странная, не предусмотренная грамматикой связь. Рифма – это дополнительная возможность языка, с помощью которой можно сформулировать то, что по-другому – никак. Отказ от рифм – это смерть поэзии.

– Сейчас часто используют понятие «литпроцесс». А не полагаете ли вы, Дмитрий, само это понятие – искусственным, изобретенным для того, чтобы… было о чем и ком писать, чем наполнять бесчисленные ныне газеты-журналы? Помнится, русская литература советского периода, давшая много значительных имен и в поэзии, и в прозе, подобным понятием не оперировала?

– Изменился только профессиональный жаргон. Слово «литпроцесс» в советское время не было в ходу, а процесс шел. И писательские процессы тоже шли.

– Как вы относитесь к живописи, архитектуре, театру, кино? Каковы пристрастия в этих сферах?

– Я живо интересуюсь театром, но для меня это естественно, ведь я пишу пьесы. И в театре, и в кино меня в первую очередь интересует текст, а все остальное лишь оформление, в лучшем случае помогающее восприятию. Что касается живописи и архитектуры, то меня удивляет, насколько я в своих предпочтениях твердолобый консерватор. Для меня даже импрессионизм чересчур современен. Мои взгляды на литературу куда шире и свободнее.

– Какие у вас планы или в поэзии все происходит спонтанно: стихи приходят, не требуя никакого планирования?

– Чистый лирик может начать писать, не имея никаких планов на текст, но так как я пишу в основном сюжетные стихи и тяготею к эпической традиции, то, конечно, строю планы. Другое дело, что если произведение получается, то сюжет начинает развиваться по собственной воле. Так Пушкин удивлялся, что Татьяна выскочила замуж. Сейчас пишу большой цикл стихов, связанный с Андре Шенье: отчасти переводы, отчасти размышления о революции и свободе.