Между жанрами

Сергей Дягилев – связующее звено между театром и живописью, оперой и балетом. Валентин Серов. Сергей Дягилев. 1904. Русский музей

Накануне своего 70-летия Александр ЛАСКИН рассказал о том, как важен ракурс, когда открываются неожиданные возможности, что такое культура, а также о своих новых книгах, героях и планах Константину ПОЗДНЯКОВУ.

– Александр Семенович, этот год для вас удачный. Вышла книга «Жены Матюшина»…

– Очень важная для меня работа. С одной стороны, это совершенно конкретный сюжет, воссозданный на основании множества найденных мною архивных документов. С другой – это попытка представить историю двадцатого века «в лицах». В данном случае в лицах трех жен художника Михаила Матюшина. Каждая из них – эпоха не только в жизни мужа, но и в судьбе страны. Первая жена, Мария Патцак, это еще ХIХ век, когда прежде всего ценились семейственность и домовитость. Вторая – Елена Гуро, это уже Серебряный век со всей его привлекательностью и склонностью к самым невероятным (даже завиральным) идеям. Третья – Ольга Громозова, после смерти мужа ставшая писательницей и художницей, это уже советская жизнь – соцреализм, дружба с литературными бонзами вроде Всеволода Кочетова и Александра Прокофьева… Я никого не осуждаю, а пытаюсь понять, как время Льва Толстого и Антона Чехова перешло в эпоху модерна, затем перевоплотилось в авангард 20-х годов и продолжилось периодом унылого жизнеподобия.

Во всех моих сочинениях мне очень важен ракурс. Особенно интересно увидеть ситуацию с точки зрения, казалось бы, второстепенного персонажа. Так в повести об Осипе Мандельштаме и Ольге Ваксель главной героиней становится Ваксель, а в повести о людях 20–30-х годов – свидетельница этого времени Зоя Борисовна Томашевская. В случае с последней работой мне помогли жены Матюшина. Наверное, по этому поводу можно вспомнить известное выражение «свита играет короля».

– Вы родились в литературной семье – ваш отец петербургский писатель Семен Ласкин. Как он на вас повлиял? Какие его уроки вам кажутся важными сегодня?

– Поначалу отец очень настороженно относился к моим литературным опытам, и я его абсолютно понимаю. Профессия литератора, в отличие от врачебной, инженерской или преподавательской, очень ненадежная. Сегодня у тебя что-то получилось, а завтра ты вроде как начинаешь с чистого листа. Только после первой книжки отец как-то с моим выбором примирился. Возможно, понял, что у нас с ним есть одна общая черта. Мы оба люди крайне любопытные. Думаю, это качество необходимо любому автору. Вряд ли тот, кто им не обладает, захочет распутывать разные ситуации в жизни и истории…

– Наверное, именно это свойство привело к тому, что в последние десятилетия своей жизни ваш отец, известный своими книгами на «врачебные» темы, написал несколько книг о художниках. Сегодня этот путь повторяете вы. Как так получилось, что вы – выпускник и преподаватель Театрального института, всерьез занялись судьбами русских художников?

– В 60-е годы, познакомившись и подружившись с Геннадием Гором, не только прекрасным писателем, но и великим ценителем изобразительного искусства, отец буквально «заболел» живописью. Результатом его увлечения стали около 40 выставок в Доме писателя. Тогда не существовало слова «куратор», но это было именно кураторство. Времена были непростые, многие большие мастера жили без выставок и зрителей, и он по сути их открывал… Это и были «мои университеты», не менее важные, чем Театральный институт. Все это тоже имеет отношение к любопытству, к нежеланию замыкаться в чем-то одном. Отец любил повторять за Козьмой Прутковым, что «специалист подобен флюсу». В Театральном институте я преподаю историю театра, но очень хочу, чтобы наши студенты прошли тот же путь, что и я. Культура – это не одно, другое и третье, а все вместе. Нельзя понять Мейерхольда, если ты не представляешь, кто такие Малевич или Татлин…

Словом, мне хотелось бы максимально расширить поле обзора, а в своих текстах рассказать об этом языком, который себя не ограничивает, свободно преодолевает жанровые границы. У филолога Лидии Гинзбург есть термин «промежуточная литература». Как человек, защитивший кандидатскую и докторскую диссертации, я не раз об эти границы расшибался. Шаг вправо, шаг влево – расстрел… Все это напоминает «нормативную эстетику». А что если попробовать ее преодолеть? Как сказал Юрий Тынянов (кстати, учитель Лидии Гинзбург): «Я начинаю там, где заканчивается документ». Эта фраза говорит о сочетании архивного поиска и догадок, документальной основы с попыткой реконструкции всех обстоятельств… Тут открываются самые неожиданные возможности. Ты не прячешься за академическим «мы», а прямо заявляешь: «я». Можешь позволить себе всякого рода отступления – лирические, биографические, да какие угодно! Твой текст становится сложным и живым и перестает напоминать насильственно выпрямленную линию…

Со стремлением к жанровой неоднозначности, наверное, связан мой интерес к «промежуточным» людям. Быть таким человеком – значит хотеть чего-то большего. Не всем это давалось легко, кое-кому приходилось даже жертвовать собой. Вот, например, герой моей книги «Дом горит, часы идут» русский студент Николай Блинов. В 1905 году во время еврейского погрома в Житомире он встал на сторону жертв – и был за это убит.

Или вариант куда более благополучный, можно даже сказать, триумфальный – мой давний персонаж Сергей Дягилев. Дягилев максимально способствовал этому «чему-то большему». Ему удалось стать связующим звеном между театром и живописью, оперой и балетом. Таков и Левкий Жевержеев, герой книги, которую я пишу сейчас. В отличие от Дягилева у него не было мировой славы, но его проекты, как и дягилевские, меняли культурный пейзаж. До революции Жевержеев был очень богат и все свои деньги тратил на собрание книг и картин. К тому же он вкладывался в будущее – поддерживал зарождающиеся новые течения. Одним из главных его достижений стало создание общества «Союз молодежи», в которое входили Филонов и Малевич, Матюшин и Наталья Гончарова. После революции у него возникли проблемы с коллекцией. Когда стало ясно, что национализация неизбежна, он придумал, как отдать коллекцию государству и в то же время с ней не расстаться. Жевержеев передал собрание в недавно созданный Театральный музей, а сам стал в нем помощником директора. Для человека, который прежде никому не подчинялся, это было непросто, но зато он уже не волновался за свои вещи. Прирожденный строитель и созидатель, теперь он создавал музей. Умер от голода на рабочем месте во время блокады…

Возможно, книга будет называться «Алфавит Жевержеева» – ведь она расскажет о человеке, который в своей жизни ничего не пропустил. Так же как нельзя отменить ни одну букву, так и ему удалось прожить жизнь до конца. На всех, самых неблагополучных для него, этапах он не ушел в тень, остался верен своей миссии. Так он поступал и в те годы, когда для него это было едва ли не блажью и удовольствием, и тогда, когда стало чуть ли не подвигом.

– Вы – автор «Нового литературного обозрения» («НЛО»). Поведайте историю отношений с этим издательством.

– Каждому человеку должно повезти с близкими ему людьми. Родителями, женой, мужем, детьми. Литератору должно повезти еще с издательствами и с редакторами. За мою жизнь мне встречались хорошие издательства и редакторы, но «НЛО» принадлежит особое место. Уверен, что оно особое не только для его авторов, но и в жизни страны. Благодаря издаваемым тут книгам чуть ли не каждый месяц мы получаем «пищу для мозга». То, что мы не болеем авитаминозом, во многом связано с полезностью этой «пищи».

Среди книг «НЛО» выделяется серия «Очерки визуальности», которую курирует замечательный искусствовед Галина Ельшевская. Как вы уже поняли, я человек «промежуточный», избегающий чистоты жанра, а потому из шести моих книг только две вышли в «Очерках», а остальные в «Эссеистике и критике» и «Художественной серии». Редактором всех этих книг была Ельшевская. Думаю, что после почти 20 лет нашей совместной работы (первая моя книжка в «НЛО» вышла в 2006 году) я могу не скрывать своих чувств. Среди удач, которые были в моей жизни, эта встреча оказалась одной из важнейших.

Для любого творческого человека самое главное – быть понятым. Не только на уровне всей книги, но и каждой строчки. Ведь редактор – это человек, который вместе с тобой проходит путь от странице к странице, от абзаца к абзацу. Кажется, за все это время не было случая, чтобы мы с Ельшевской разошлись во мнениях. Если она что-то утверждает, то так оно и есть.

– 31 октября вам исполнится 70 лет. С каким чувством вы подошли к этому рубежу и какими ближайшими планами могли бы поделиться?

– На одном из своих юбилеев отец рассказал такую историю. Его знакомый, зная о приближающейся дате, задал ему вопрос: «Как тебе кажется, ты выиграл свою партию?», а он ответил: «Куда важнее то, что я продолжаю играть». Вот и я по мере сил продолжаю. Преподаю, пишу книгу о Жевержееве. Для издательства «Планета музыки» составил серию из 20 книг незаслуженно забытых пьес – от Кальдерона до Немировича-Данченко и Алексея Файко. В предисловиях к каждой из них я рассказываю о лучшей поре этих пьес в России, когда их ставили Станиславский и Мейерхольд, Вахтангов и Таиров… Первые книги серии уже в типографии. Надеюсь, до конца года в издательстве Яромира Хладика, которым руководит прекрасный питерский поэт Игорь Булатовский, должна выйти книга «Ушедшие и вернувшиеся», в которой я рассказываю о питерских художниках Василии Калужнине, Анатолии Каплане, Семене Манделе и Михаиле Карасике. Думаю, что название точно выражает смысл этой работы. Впрочем, об ушедших и вернувшихся – или возвращающихся – я говорю во всех своих книгах.