Последний дюйм

СОЦИАЛЬНАЯ критика имеет давнюю и богатую традицию. Она существовала, видимо, уже в самых древних обществах. Во всяком случае пророки Ветхого Завета дают нам, как считает Майкл Уолцер, известный американский политолог, образец социальной критики, значимый для ее судеб и в наступающем XXI веке. Первая переведенная (и хорошо переведенная, снабженная к тому же необходимым научным аппаратом) его книга "Компания критиков" представляет собой написанную в жанре политологической публицистики историю социальной критики уходящего столетия. Эта история предстает перед нами в виде портретной галереи, куда включены одиннадцать, как считает автор книги, наиболее репрезентативных фигур мировой критической мысли: от Жюльена Бенда до Мишеля Фуко и Брейтена Брейтенбаха. Характерно, что все избранные для анализа критики принадлежат к левому, в широком смысле, направлению, среди них нет ни одного представителя консервативной мысли. Хотя многое в аргументации анализируемых им героев автор подвергает критике, тем не менее "единственным серьезным недостатком левой социальной критики" он считает принятие частичной правды о критикуемом ею обществе за полную правду о всем человечестве. Своим героям Уолцер в конечном счете симпатизирует, хотя он и не боится подмечать у них не только дефекты их теории, но и недостатки физической конституции. Действительно, Антонио Грамши - "физически слабый, часто болевший горбун и почти карлик", а "сердитый" представитель американской богемы радикал Р.Борн - "с перекошенным лицом и горбатый - с детства отмечен печатью отверженности". К этому можно добавить, что и Камю был чужаком среди парижской интеллектуальной элиты - франкоиспанский алжирец, к тому же больной с юных лет туберкулезом. Ну и всем, наверное, известны девиантные особенности М.Фуко. Короче, если подвести итог такому "физиологическому" портретированию критиков, то можно заключить, что все они в той или иной степени, по тем или иным основаниям были маргиналами. Так что портреты критиков даются Уолцером, так сказать, "в натуральную величину", не ограничиваясь анализом их идей.

Еще более важным, чем левая ориентация, объединяющим началом для всех героев книги служит единая концептуальная канва, внутри которой все они анализируются, "Противник романтизма в социальной критике" Майкл Уолцер во многом, как нам показалось, разделяет основные философские предпосылки американской социологической мысли. Действительно, он с недоверием относится к континентально-европейской манере философствования и к соответствующему типу социальной критики, склонной к чрезмерной абсолютизации своих умозрительных конструкций. В самом феномене социальной критики Уолцер прежде всего и выше всего ценит ее практическую эффективность, результативность, способность влиять на массы людей и содействовать тем самым назревшим общественным переменам. Поэтому он критически относится к "высоколобой" критике, ведущейся "издалека" или "сверху" по отношению к ее объекту, когда критик, возносясь в своем воображении и самомнении в "эмпиреи", теряет живой контакт с теми людьми, к которым его критика прежде всего адресуется. Поэтому главной проблемой для социальной критики вообще он не без веских оснований считает установление оптимальной дистанции между критиком с характерным для него концептуальным аппаратом, в котором не могут не отражаться его пристрастия, и теми, к кому его критика обращена.

Многообразие позиций, с которых может вестись социальная критика, определяют два предельных случая. Во-первых, критик может разместить свой плацдарм для атаки где-то за облаками, вне "пещеры", вообразив себя полностью вырвавшимся из нее под ослепительный свет истины и поэтому свысока освещающим темный мир повседневности, в котором живут обычные люди, как говорит Уолцер, "простые люди", остающиеся узниками "пещеры". Это случай максимальной дистанцированности критика от критикуемого им общества, метафорически описываемый с помощью известного мифа о "пещере" (Платон, Государство", VII). Его лучше всего, по мнению Уолцера, представляет французский философ и эссеист Жюльен Бенда (1867-1956), выпустивший в 20-х годах книгу "Предательство клерков", до сих пор остающуюся "обязательной отправной точкой для любого обсуждения социальной критики XX века". "Клерки" - это интеллектуалы, которые вместо того чтобы хранить в чистоте свет истины, не вмешиваясь в земные дрязги, поддаются соблазнам "пещеры" как царства кесаря и изменяют высоким идеалам и своему призванию. Например, когда разразилась Первая мировая война, многие европейские интеллектуалы перешли на позиции крайнего национализма, поддержав свои вступившие в схватку с соседями государства. Подобная измена идеалам Добра и Разума есть тем самым и измена делу социальной критики. Действительно, упавший "с неба" на "землю" интеллектуал уже не в состоянии критиковать свое государство или страну в силу слишком плотного отождествления с ними. В результате дистанция между ним и ими практически устраняется, а это и есть другой крайний случай, замыкающий разнообразие возможных позиций критика. Итак, зона наиболее оптимальных позиций для социальной критики располагается между радикальной отстраненностью интеллектуала от возможного объекта его критики, с одной стороны, и слишком приземленной и плотной идентификацией его со своим классом, страной, государством - с другой. Поэтому главная задача критика и состоит в том, чтобы найти и освоить оптимальную в данной конкретной ситуации дистанцию. Ее нахождение - трудное дело, подчеркивает Уолцер; ведь ее приходится буквально "измерять дюймами, и каждый дюйм преодолевается с тревогой и мукой". Мучительность такого дистанцирования следует уже из того, что при этом критик должен отрываться от самого себя, наступать "на горло собственной песне", рвать свои собственные корни (но ни в коем случае все! - подчеркивает Уолцер). Без некоторого самонадрыва нет критика. Естественная самоидентификация в какой-то мере необходимо должна быть задета. И это - самое еще "мягкое" слово в данном случае. Совершая эту мучительную процедуру, критик, однако, легко может, так сказать, войти в раж саморазрыва, "пережать педаль" и сделаться чуждым своей стране, народу, государству. Тогда в случае конфликта и с другими странами или народами он полностью становится на позицию их врага. Становясь безоговорочным апологетом противника своего народа, критик утрачивает с ним общий язык, возможность взаимопонимания, что делает его критику стерильной для граждан его страны, к которым она в первую очередь обращена. Такой оказалась позиция Сартра и близких к нему интеллектуалов в период вооруженной конфронтации Франции с алжирскими повстанцами-арабами, возглавляемыми Фронтом национального освобождения Алжира.

Однако и в случае сохранения критиком естественных для него связей это еще не гарантирует ему успеха его критики. Камю, представитель франкофонного меньшинства Алжира, постоянно живя в метрополии, никогда не порывал связей со своим народом. И когда вспыхнул вооруженный конфликт, которого он всячески хотел избежать, призывая к взаимному диалогу спорящие стороны, он попытался и в этом случае встать между воюющими сторонами и примирить их. Но безуспешно. Сила разрушительной схватки имеет свою логику развития. Камю оказался в одиночестве: его считали предателем свои, алжирские французы (pieds noirs), но его не принимала в качестве авторитета и противоположная сторона, так как для нее он все равно оставался представителем "врагов". Соответственно и в самой Франции Камю нашел немного сторонников в силу того же самого по типу раскола общества (или жестокий колонизатор или не менее жестокий террорист-повстанец). Но в духовном пространстве правды и справедливости, на "поле" морали Камю не проиграл, а, напротив, выиграл и победил, дав образец мужественной борьбы за идеалы, когда благодаря такту и чувству меры у отстаивающего их человека они не противопоставляются живым людям с их повседневной жизнью. Случай с Камю во многом аналогичен случаю с Мартином Бубером, известным философом и нестандартным участником сионистского движения, мечтавшим о "бинациональном" решении вопроса об обустройстве переселенного на святую землю еврейского народа. История, однако, пошла другим путем. Но моральная ценность позиции Бубера, в том числе и его стратегии "тысячи малых решений", как показывает Уолцер, не была списана в архив, "его работы все еще задевают людей за живое".

Главный теоретический вопрос, на который в итоге своих исследований отвечает Уолцер, можно, пользуясь формулой Каша, задать следующим образом: как возможна социальная критика в условиях краха к концу XX века основных критических теорий? Уолцер отвечает на него предельно ясно и четко: в этих условиях социальная критика возможна, если она опирается "на нравственное чувство". Американский исследователь, на наш взгляд, совершенно прав, когда в качестве критика предпочитает видеть человека восприимчивого к морали, хотя и не имеющего социальной критической теории, чем человека "нравственно неразвитого, но имеющего самую грандиозную теорию". Но отсюда едва ли следует тезис о том, что к концу XX века для дела социальной критики ненужной оказывается теоретическая мысль вообще, к чему склоняется автор книги, слишком далеко, на наш взгляд, заходящий в противопоставлении теории и морали и в сближении первой с идеологией.