Авантюра на две тысячи лет

МЫСЛЬ, вынесенная в заглавие, восходит к Платону. Она покоится на принципе, названном Лавджоем принципом изобилия. В соответствии с этим принципом демиург творит мир так, чтобы все возможности бытия были реализованы в нем в свое время и на своем месте. Все, что может существовать, должно существовать, какие бы формы ни приняло это существование. "Принцип изобилия" чрезвычайно прост и поэтому важен: на вопрос, "какую часть бесконечного количества идей реализовал в существующем мире демиург", мы должны ответить - "абсолютно все". Потому что если каждая потенциально возможная идея получила реализацию, то у нас есть основание мыслить этот мир как интеллектуально постижимый и неразрывно связанный с миром идей. Но если были реализованы не все идеи, а лишь их часть, то мы никогда не сможем быть уверены, что правильно нашли "принцип отбора", и связь двух миров становится крайне неопределенной. И в таком случае эта связь постигается не столько разумом, сколько интуицией.

Лавджой изображает великую историю мысли Запада как борьбу двух течений: одно признавало "принцип изобилия", другое его отрицало, утверждая, что могуществу Бога (или Природы) не может быть положен никакой предел. Через неоплатоников эту идею подхватывает христианская теология, описывая мир, устроенный божественным провидением. Затем она входит в космографию, рождая учение о множестве миров и бесконечности вселенной; Лейбниц формулирует ее как принцип достаточного основания. От одной эпохи к другой меняются комбинации символов, пафос, этическая окраска, переосмысляется место человека в мире - он кочует из одного "места" в другое, становясь то венцом творения, то презренной тварью, жалкой песчинкой среди миллионов других, то границей между божественным и животным, плотским и духовным, меняется природа Бога - то он един, то двойственен, то он благ и всемогущ, то не очень. Тот, кто захочет увидеть здесь простое историческое описание, разочаруется, столкнувшись с интригой и почти что детективным сюжетом.

Лавджой движется в историко-философском пространстве, не теряя общего для всех западных университетов курса. На этом пути нам встречаются давно знакомые фигуры и имена - Платон, Аристотель, Фома, Августин, Спиноза, Лейбниц, Кант, Шеллинг. Только вступая в эпоху Средневековья, читатель обнаруживает для себя нечто принципиально новое. Виной тому - наша прежняя идеология, которая оставляла белые пятна там, где их не должно было быть. В нашем объективе место Средневековья все еще маркировано темнотой и мракобесием - не потому, что таков референт, а потому, что сам объектив пока слабоват и нечист. То есть пожелай мы написать полную, всеобъемлющую историю философии - и тем более историю идей, руководствуясь накопленными знаниями и бередя архивы, мы рискуем обнаружить некоторый фактологический дефицит, добравшись до этого периода. По крайней мере создается такое впечатление.

В свою очередь, есть то, чего Лавджою недостает. Удивительно, что в объемном тексте по историографии идей имя Гегеля мы встречаем только единожды - и то упомянутым вскользь, негативно и свысока: его критикуют за вычурный, темный стиль и глубинный пафос, не прибавляющий к мысли по большому счету ничего, кроме эзотерического восторга перед неизведанным. Так что американский "объектив", как и наш, не без изъяна. Гегель для них - такое же белое пятно.

Тем не менее это величайший учебник мысли. Но только ли учебник? Лавджой повествует об авантюре, предпринятой два тысячелетия назад, в которую вовлечены все: поэты, философы, ученые, которая движет ими долгие века, которой суждено было завершиться совсем недавно. Которую, наконец, сменит другая. Правда, о ней уже ничего не говорится.