Алена Бондарева
Теперь стихи не выкрикивают в многотысячную толпу.
Исаак Бродский. Выступление В.И.Ленина на митинге рабочих Путиловского завода в мае 1917 года. 1929. Государственный исторический музей, Москва
Андрей Вознесенский. Тьмать. – М.: Время, 2008. – 600 с. (Российская поэзия)
Конечно, Андрей Вознесенский, как и большинство именитых поэтов, немного хитрит. Вот опубликовал новую книгу, начнешь листать, свежих стихов немного, а те, что есть, все без дат. Большая часть сборника – поэзия известная, сделавшая Вознесенского Вознесенским, «андрейская», как прозвала ее некогда Юнна Мориц. Про «Пожар в Архитектурном институте», гортанного «Гойю», яркую «Сирень «Москва–Варшава», знаменитого «Авось» – всего и не перечислишь. От скромных пятидесятых, крикливых оттепельных шестидесятых к неспокойным двухтысячным шагает Вознесенский семимильными шагами («Старый корвет – самый юный и модный тысячу лет./ Вышел на улицу без намордника старый поэт»). Ну и, как водится, чем дальше в город, тем страшнее жить, полная «тьмать» и неразбериха.
Не секрет, что еще в юности Андрей Вознесенский увлекался языковым экспериментом, звукописью, инверсиями, графическими стихами, видеомами (последних в книге небольшая цветастая подборка). Чуть позже прославился своими знаменитыми метафорами, вроде «рядов улиточек-домушниц/ с кибиточками на спине» (кстати, многие метафоры по-прежнему блестящи).
Но сегодня Вознесенский переходит на какой-то птичий, невнятный, тарабарский язык, который расшифровке-то поддается через раз. «Одиннадцатого сен-тября/ сен-Тибра и сен-тепла?/ Сен-табора, сен-базара/соседского сенбернара,/ влюбленного в сен-Тебя» (это актуальные стихи на тему событий 11 сентября). Однако в последней поэме поэт сознается: «Люблю я птичью абракадабру:/ пускай она непонятна всем./ Я верую в Активатор Охабрино (!)/ из звездной фабрики «Гамма-7». В общем, рифмует Вознесенский все, что плохо лежит и, казалось бы, для поэзии не годно. «Ах, если б знали, из какого сора...» и глаза позагадочнее сделать.
Нет-нет да проглядывает между строк какая-то смутная, душная эротика: «фильдеперсовые трусики», «аргумент мужского жеста,/ напрягшегося, как курок», и всегда почему-то не к месту, точно воздушные шары, которые ассоциируются у поэта с колыханьем «вишневых яиц» небесных слонов.
Вот уж воистину: «Жаль, жалейка не повторится!/ Жаль – Кустурица не Бежар,/ жаль – что курица не жар-птица,/ жаль».
«Иррацио» Вознесенского достигает апогея. Или уже давно перешагнуло свою высшую точку? Только вот беда: сегодня стихи не выкрикивают на всю аудиторию Политехнического музея и не перекрывают голосом гул Олимпийского, теперь поэзию читают камерно в полупустых залах, а то и вовсе – дома с листа. Наверное, время такое. Еще русский язык обновляется со страшной силой, заимствуя американизмы и калькируя чужеземные словечки. Тут, конечно, Андрей Андреевич (надо отдать ему должное) старается пуще всех поэтов своего поколения.
Но почему-то новояз не складывается, футуризм не возрождается. И Пастернак не глядит добрыми глазами на своего продолжателя. У поэта появляется одышка, и рифмы комкаются (свирельщина-женщина). Он как-то взволнованно интересуется: «Все завершается?» И тут же сам себе отвечает невнятно: «Заверещается». Что это значит? А бог его знает. Как бы там ни было, Вознесенский свое место в литературе занял. И теперь хоть «чайка – плавки Бога», хоть «XXL (Русский новейшина)» или ода своей левой поэтической руке – все равно.
Гражданином и поэтом, как ни крути, удается быть с переменным успехом. Тут либо про вечную любовь к единственной женщине (обязательно с большой буквы), либо про «Лето олигарха», того самого, который с Христом дружит и под «Нобеля косит». Да про русскую интеллигенцию до кучи. Конечно, переживает Андрей Андреевич за все (ему по призванию положено). Ведь «душу парализовали/ три кита цивилизации:/ тоталитаризм,/ тотализатор/ и тотальное лизание». А «российскую больную землю/ сосут кирпичные клопы», ну и «поэты третьей свежести набрались сил». Точно в каждом стихе пытается нарисовать все и сразу, дать полномасштабную картину мира: дети, танки, Вознесенский, женщины, душа народа, новые русские и так далее. Не очень-то выходит, большей частью «андрейство» и «тьмать» какая-то (не Господь Бог, что ж поделаешь).
Наверное, поэтому «жизнь – пошло крашенное яйцо», а государству позволяется наслаждаться (у автора другое слово, которое приводить не станем) в сторонке. Каждому свое, как говорится. Отдыхающим тарелку борща («Дом отдыха»), Алексею Хвостенко мести бородкой Млечный Путь (Пост-трупы звезд»). Бомжам «белый храм, похожий на инвалидную коляску» («Нищий храм»), а самому Вознесенскому желаемое «семидырье». И что бы это все значило? Ой, не спрашивайте┘
