Кулаком по столу

Фестиваль поэзии – почти как свадьба: шумно, весело и пьяно.
В.М.Васнецов. Царевна-лягушка. 1918–1926. Дом-музей В.М.Васнецова. Москва

Справедливости ради: были не все. Могли бы, но тогда слушателей пришлось бы из «Арт’эрии» выносить.

Терпеливейшие одолели оба фестивальных дня, пришедшихся на выходные, то есть всю крупноблочную программу, где сочетались несочетаемые и сочленялись несочленимые. Баланс на «Литератерре» стал излишней риторической фигурой – кто значился, тот и выступил. Все, кроме верховного жреца «Терры»: Арсений Гончуков, созвавший всех, оказавшихся в зоне его личной досягаемости, в «завершительный» день ничего не читал, а предпочел оставить слово друзьям. Мужской поступок. Впрочем, как все, что делает Гонч.

Что же случилось? Москва получила новый большой поэтический фестиваль. Нужно ли это ей? Как оказалось, да. Присягаю: люди не расходились до последнего. Ничем таким не мог привлечь их поздний ужин, объявленный в конце, – сидели ради стихов. Пришли, конечно, слушать городских любимцев – Родионова и Емелина, но ведь и после них остались дослушивать остальных. Что до поэтического биеннале Бунимовича, проходящего раз в два года, – оно другое. Просто другое. Предъявлять к нему оскорбленные счета не хочется – предприятие международное, призванное единить культуры, и поэтому на биеннале, при всей его хлебосольности, попадают люди определенного, что ли, сорта, со стихами, нацеленными на интерзвук. Приглашаемый туда неформально, как многие, я всегда ощущал, что круг тамошних избранных никогда не включит добрых знакомых: биеннале – «для своих», вроде аристократического салона, в предбаннике которого можно, конечно, и постоять, и даже с барского стола выкушать, но слово имеют в основном иностранные посланники и местные персоны, «близкие ко двору».

У фестиваля, который затеял Гонч, другая нота: он не самозванно-аристократический, а демократический, и, может быть, в первую очередь для тех, кто не в чести у биеннальцев, хотя эти среды пересекаются. Среди гонч-фестивальцев куда больше тех, кого не переводят на иностранные языки и вряд ли будут – связи не те. Гонч-фестиваль направлен внутрь, а не вовне. Гонч – это Россия. Что же такое «русская нота»? Чуть меньше истерии, но больше тоски, если не само безумие, то способ его избегнуть. А как избегают в России? Хрясь кулаком по столу. И еще поплясать, попеть, схватить жизнь за грудки и хорошенько встряхнуть.

У верлибристов западной ориентации желание торжествовать над материей давно атрофировалось – они прилежно играют по правилам тех, кого им перевели. А правила эти весьма несложны: современный человек в европейской интерпретации – это интеллектуальный маргинал, и чем больше он умеет находить выгод в созданной ему социальной яме, тем больше ему рукоплещут. Послушное следование евростандартам долгое время раздражало тех, кого на биеннале звали не читать, а задавленно слушать, как презентуют себя служители весьма странного – безмускульного, текущего сквозь пальцы культа.

И отчасти долгое и порой весьма недоуменное («и это вот – поэзия?!») ожидание воплотилось в Гонче, который явился из Нижнего и созвал всех, кого любит. Так и надо. Хаотически – да, без разбора, кто прав, а кто статусен, – гуляй! И кому он надобен, этот разбор? Приходи и сработай, как учили, – не за славу, а за душу. Это поэзия, которую я понимаю и которую способен запоминать и потом любить. Что-то, конечно, опадает со слуха позавчерашней шелухой, но что-то вдруг оживает и саднит под ложечкой эхом призрачной сопричастности. На мерзость – мерзость, на любовь – любовь. Да, в программу затесалась пара откровенных еще подмастерьев, но в общем чтецам удалось создать напряжение, которое продержало людей в зале до самого конца.

Лихорадка слушаний не утихает в Москве вот уже третий, кажется, год, когда вдруг стало в три, в четыре раза больше и площадок для выступлений, и даже самих книг. Мы тонем в стихах, словно пытаемся выпить океан соломинкой слуха. Тысячи нас готовы бродить по волшебному лесу созвучий, ища согласия с ними. «Да-да-да, и я бы сказал точно так же! Почему это простое, важное не пришло в голову мне, а явилось другому? Конечно, потому что тот, другой, оказался достойнее меня. Может быть, чище, может быть, праведнее. Наивнее, умнее, чувственнее, честнее!» – так нужно думать о чужих удачах. Не в зловещей тишине, а в благоговейной, а в смехе и хохоте после скоморошьих рулад, там, где возможна разрядка, а не всос в себя закордонных неврозов и подражаний им.

В марте Нижний и Москва сыграли «свадьбу» в ЦДРИ. Она получилась шумной, пьяноватой, чуть скандальной, но именно такой, какими бывают русские свадьбы: галдящей о пузырящейся изнанке всякого бытия, об искрах жизни, о том, что завтра будет завтра, а сегодня уже пропадает, как симпатические чернила, и что жалеть о нем. Пока дает нам Бог дни, пищу, кров, пусть продолжается на земле и гончуковская, нижегородская «Литератерра». И на будущий год будет в ней еще больше народу, чтобы не протолкнуться, чтобы по-ярмарочному, чтобы торговались, надсаживались, вопили куры и петухи, визжали свиньи. А вот кому стихов свежих, кричащих о том, что родились, что свет глаза режет? Кому? Те, небось, шариковыми опять обзовут, дескать, набрали повозку, деревенщина, разошлись┘ А нам что? У нас и свадьбы свои, и поминки, и крестины, и сватовства.

Ужо нагуляемся.

Но тогда уж и праздновать будем не два дня, а пока не надоест.