Леонид Воронин
Не оставляйте женщину одну.
Илья Репин. Обнаженная натурщица. М., ГТГ
Сергей Каратов. Ожидание женщины. Челябинск–Миасс–Москва: Издательство Татьяны Лурье, 2010. – 132 с.
«Ожидание женщины» – останавливающее, я бы сказал даже – будоражащее, название дал десятой книге своих стихов Сергей Каратов. Именно десятой – своего рода зарубке, вехе на творческом пути поэта, прозаика, критика┘ Но, конечно, прежде всего – поэта.
Лирический настрой властвует над страницами этой книги – с открывающим ее обращением к Москве и до завершающей здравицы, восторга, гимна, давшего заглавие книги.
Родившийся в уральском городе Миассе в 1946 году, он давно уже стал москвичом, который чутко вслушивается в шумы и сердцебиение главного города России, «лаконично столичного», где «вместе с горою Поклонной историю рвут и латают». И финальные строки этого взгляда на Москву – противоречивые, многозначные, драматичные: «┘Мир веселит телебашня, сосущая соки России».
Казалось бы, в хорошо знакомых, устоявшихся темах поэт находит свой, иной раз не сразу бросающийся в глаза поворот, свою ноту. Как в миниатюрной философской притче «Блудный сын», завершающейся такими неожиданными строками:
А я прошатался по жизни,
Пропел и проякал:
Время прощенья просить,
Да в живых
Никого не найду.
Рефреном повторяется строка «Не оставляйте женщину одну» в поэтическом заклинании Сергея Каратова, ставшем песней, которая звучит в исполнении Владимира Мигули и Нани Брегвадзе. Это – знаковое стихотворение поэта, можно сказать, его визитная карточка.
Любовь для Каратова – «жизни трепетное чудо». А вот как перетекает любовное признание в его стихотворении «Бессмертник»: «Я – лепесток буддлеи, тамариска,/ Меня сразила юная флористка┘/ Я лейтмотив, легенда, лепта лет,/ Календула, бессмертник, сухоцвет».
Каратов – лирик с широким кругозором: на природе, в городе, в отношениях с людьми. И при этом сохраняющий молодость восприятия: «Мальчишеский азарт во мне сидит поныне» – своеобразный рефрен его стихотворения о рыбалке «Под ивовым кустом хвостом ударит щука┘».
Мальчишеский, юный – и в то же время мудрый в восприятии жизненных ситуаций и поэтических традиций, что глубинно проявляется в широте охвата и осмысления творческого наследия предшественников и дальних, и ближних. Вот как с темой рыбалки. Она то выходит на передний план, то дает о себе знать в отдельных упоминаниях и деталях. И как тут обойтись без щуки – рыбацкого украшения ухи? Это лучшее угощение для друга-поэта: «Поднести ему ушицу,/ Тут же снятую с огня». А ведь в этой ушице отсвет поэтических традиций русской поэзии – от Державина с его знаменитой пестрой щукой «с голубым пером» до Вознесенского с его озорными стихами о «рыбаке Бокове», который варит свой суп-уху: «Боков в бурную струю/ Валит дьявольскими дозами/ Рыбин, судьбы, чешую./ Церкви, луковки, картошка,/ Ух – в уху!»
Вот они, традиции, втягивающие в творческое состязание. Конечно же, страшновато. Да и примеры-то ошеломляющие. Ну что тут скажешь: «Вон Пушкина – по строчке, по усмешке,/ по трости и цилиндру узнают».
Да, уж коли стал поэтом, то хочешь не хочешь, а не обойти тютчевского вопроса: «Как слово наше отзовется?» Об этом, в сущности, такие стихи Сергея Каратова: «А буду ль нужен я/ Другому поколенью/ И разберет ли кто/ Моей машинки стук?» Или: «Лучше/ если не знали еще,/ чем узнали / да напрочь забыли!»
Что ж, правда, жестокая правда. А зачем же забывать ее?! Благо и повод есть. И Каратов со своей ухой, «ушицей с огня», здесь на особицу – входит в поэтический мир, в общем-то, не тушуясь и умело отстраняясь от аппетитной трапезы. Признаваясь: «Все сказочное нам является вначале». И, конечно же, разве можно забыть о сказочной щуке, правда, уже примелькавшейся в нашем воображении? Но куда деваться, приходится «трындеть по-щучьему велению», а писать-то надо «по-своему хотению». И помнить: «Коль щука ведает глаголами,/ То говори с зубастой ласково!..»
Да не просто ласково, а своим словом, своей чуть ироничной, лирически проникновенной интонацией, устремляющейся по волнам слов и чутко улавливающей их звукопись: «Ива, иволга и Волга/ мне покоя не дают». Или: «Сколько в пути мороки!/ Сколько вокруг морошки!/ Сторожку б/ Без мошкары┘»
Да, лирик. Но ведь он пишет и прозаические, насыщенные эпическим мировидением рассказы, повести. И это в конечном итоге не может не сказаться на его художнической палитре. И сам Каратов признается в своих автобиографических заметках: «Я <┘> отвлекаюсь на подробности, но все это необходимо знать, поскольку жизнь интересна своими деталями».
Эти детали – как отголоски эпического сюжета, его точечные приметы – как наброски, своего рода зарисовки на полях будущих рассказов и повестей Каратова (а их уже немало опубликовано). Вот, к примеру, кусочек сценки в стихотворении «В далеком уютном краю┘»: «Там с тестем беседует зять,/ чтоб сверить свои убежденья┘» Или эпические приметы в стихотворном очерке «По Северу»: день уже прошел, а над действующими лицами этого очерка «солнце висит загадкой», невольно озадачивая героя северного действа: «Где с девушкой-практиканткой/ Скрыться в такой ночи?»; а вот уже «тащится утро на тросе <┘>/ – Кто вы такие? – спросит/ Старый геолог Кремс».
В другом стихотворении («За городом сигнальных маячков┘») поэт идет, «с надеждой вглядываясь в лица», и замечает: «Двум юношам подмигивает леди/ С блестящей бородавкой на губе». И еще не такое увидит он, оказавшись в Италии «в дивной роли ротозея». Рим, Колизей – есть на что посмотреть. А он высматривает «красавиц,/ Что играли в мяч./ Их груди,/ Как мячи, взлетали в небо┘».
И еще одно чудо, о котором пишет Каратов: «Перед неведомым я настежь растворен/ И в чьих-то мыслях ненавязчиво продлюсь» – заветная, поистине высокая надежда на продление жизни стиха. И рубежная, десятая книга Сергея Каратова дает нам эту надежду.
