Александр Урбан
Как последний антрополог за последним человеком.
Александр Трифонов. Взгляд в будущее
Вячеслав Куприянов. Ода времени.
– Новый ключ, 2010. – 320 с.
Академик Юрий Рождественский (см. «НГ» от 03.03.2000) отмечал: «Творчество Вячеслава Куприянова слабо освещено нашей критикой в силу того, что критики ХХ века уделяют главное внимание не столько вопросам эстетики слова, сколько темам и проблемам, которые «поднимали» те или иные авторы». В чем-то это верно, ведь одни критики принимали его свободный стих, а его традиционную лирику считали лишь дополнением к нему. Почему бы мастеру перевода с легкостью не сочинить сонет и т.п., другие, наоборот, его «лирику» и переводы немецкой классики понимают и ценят, а верлибр считают данью западному влиянию.
Но его верлибр действительно открыл нечто новое и остается вполне уникальным явлением в русской поэзии. Ныне эту традицию продолжает уже третье поколение поэтов. Сердитый мемуарист Виктор Топоров как-то обозвал Куприянова «верлибристом-почвенником». Возможно, это так, если обратить внимание на ссылки самого Куприянова на русский молитвословный стих. С другой стороны, еще Борис Слуцкий, один из его учителей, находил у него влияние «школы Брехта», Евтушенко объявил его «подражателем» Эриха Фрида, впрочем, новатора в немецкоязычной поэзии. И совсем недавно утверждал филолог и критик Юрий Архипов: «Поэзия Куприянова, одного из отцов нашего «паралогического», как он говорит, верлибра, – умная. Может быть, потому-то она и стала своей в Германии с ее философской фундированностью». Сами немцы – а у него в Германии вышло гораздо больше книг, чем на родине, – отмечают его родство, например, с Хармсом, с обэриутами и воспринимают его в немецких переводах как чисто русского поэта. Почтенный немецкий деятель культуры пастор Гольвицер отмечал: «Куприянов представляется мне поэтом, чье сознание уже перешло от геоцентризма к космической широте». Ему вторит польский критик Синявский: «Стихи Куприянова чистая афористика, несколько в стиле позднего Леопольда Стаффа нынешнего Тадеуша Ружевича, но они более универсальны, можно сказать: космогоничны». Опять-таки русский космизм! И дело здесь не в тематике, а в перспективе взгляда.
Новая книга «Ода времени» вышла вслед за его избранными переводами и обозначена как «избранные стихотворения и верлибры». Здесь же дана и теория, где утверждается верлибр как особый жанр литературы, не вытесняющий, но дополняющий традицию. Автор пишет, что часто обращается не столько к «лирической», но скорее к «рациональной эмоции» думающего читателя. Опять-таки установка на «умную» поэзию. Может, это и есть та эмоция и та поэзия, которые живут дольше иных? В книге есть самые новые, но и старые стихи, и старые на новом фоне не теряют своих смыслов, напротив, эти смыслы со временем только прирастают. Иные его стихотворные притчи в советское время кое-кем воспринимались как «антисоветские», сегодня же сатира такого рода смотрится как общечеловеческая, затрагивая и наше странное время, с той лишь разницей, что наше время вряд ли обладает рефлексией, самосознанием, а потому не слушает и не читает поэта. Получается, что ныне не только не до чтения, но и не до мысли, вот краткий текст – «ЕСТЬ СВОБОДА» – памяти Всеволода Некрасова:
Вот
наконец у нас есть свобода
свободно мыслить
Но
нет времени
time is money
Героем его текстов является время, сегодняшнее, прошедшее и будущее, мешающее жить и выручающее, обманчивое и единственно точное («И чем точнее время, тем нелепей»), время, которое иногда достойно оды, иногда медитации, а иногда недоумения, возмущения, инвективы. «Время в шрамах и разломах», «Время любить» и «Время – деньги» (это написано «на пустых знаменах»). Время как парадокс – такова собственно «Ода времени». Время создает историю: «Где история лучше?/ Там, где резали сто лет назад, или где/ Будут резать лишь через тысячу лет?» Время (здесь отсылка к Ницше) как «бесчеловеческое» и еще «не слишком бесчеловеческое».
Автор любит и недолюбливает свое время, рискуя исчезнуть в поисках человека во времени. Cвое место он также парадоксально определяет: «втоптанный/ в самое сердце мира». Потому многое здесь звучит уже «из глубин». Диоген с его фонарем вспоминается явно и неявно:
Через город лег проселок.
Я иду в разломе неком,
Как последний антрополог
За последним человеком.
Жаль, что из ставшей уже редкостью книги «Лучшие времена» (2003) вошло лишь одно стихотворение, заглавное – «Ода времени», не вошли в новую даже такие яркие циклы, как «Видеоклипы» (пост-постмодернистская поэтика?) или «Из жизни одного короля», чья актуальность тоже лишь возрастает, или – общефилософское «На языке всех». Но книга, ясно, и так велика.
