Игорь Панин
В провинции жизнь попроще...
Фото Екатерины Богдановой
* * *
Все гораздо серьезней,
чем могло показаться.
Разжигание розни – в каждом
новом абзаце,
разложение веры
по разрозненным полкам,
записные гомеры знают,
выпито сколько.
Наше время не лечит,
наши годы – какие?
Рашку давят на Вече –
не протянешь руки ей.
В стоге сена иголка,
– да опять мимо вены;
за отсутствием волка ноги
кормят гиену.
Заплутав в трех бараках,
загибаясь от ханки,
на безлюдье и раком станешь
за две буханки.
Ой, вы, слухи да козни,
да поклеп на ворюг!
Все намного серьезней, говорю...
Сад
Сумерки, сад, оторопь душит,
рвем наугад яблоки, груши┘
Сторож не зря влепит леща, и
всё фонаря глазом вращает,
нетороплив после сивухи;
Белый налив – в лоб ему!
«Шухер!»
Через забор, – ну же, пошел же! –
доблестный вор медлить не должен.
Вынесли – эх, самую малость,
делим на всех то, что досталось;
завтра опять выйдем под вечер
сад обдирать, ветви калечить.
Дождик стекло сек, словно розгой,
Мишка оглох – опухоль мозга.
И через ров прыгнув неловко,
черную кровь выблевал Вовка.
Мартовский лед┘ Стас,
куролеся,
думал – пройдет; всплыл
через месяц...
Время рекой слижет все беды,
вечный покой вам, непоседы.
Если когда буду в краю том, –
через года жахнет уютом,
духом блинов, жареной рыбы┘
В этом кино сняться могли бы
те, кто – уже┘ Те, кого с нами┘
Бреши в душе полнятся снами.
Яблок да груш нынче не надо,
в самую глушь старого сада
ринусь впотьмах, памятью движим;
вымучив страх, тени увижу.
Явь или бред – призраки эти? –
Скажут «Привет!» мертвые дети.
Таиланд
(из цикла «Зарисовки»)
Перелет утомителен,
если ты только не запасся
бутылкой – блажи во сне,
оставляй все повадки
тамбовского волка;
здесь никто не оценит
блатную наколку,
хоть песок под ногами
хрустит как снег.
В окружении джунглей,
в которые редко
даже местные лезут
(не стану врать),
не шугайся облав, не ищи себе клетку,
привыкай загорать,
а не шастать в разведку,
удовольствий удобоваримых – рать.
На закате акульего мяса вкуси и
развались поудобней, побудь ханжой;
и не думай совсем о какой-то России,
неустроенной вечно, давно чужой.
Сокровенного знания здесь не обрящешь,
да и многия знания – чем не ложь?
Вон у бара стоит, улыбаясь маняще,
трансвестит или девушка – хрен поймешь.
Тема с вариациями
Хмурый лес поперек
основного пути.
Что там Данте изрек,
мать его разъети?!
Кто напишет о нас,
выходя за поля,
коль иссякнет запас нефти,
газа, угля?
Вот и все, голытьба,
бесшабашная рать,
не судьба, не судьба эту землю топтать.
Скоро вскочит на храм,
как петух на насест,
непривычный ветрам
полумесяц – не крест.
А и Вещий Боян мне тут
форы не даст:
матерей-несмеян скроет
глинистый пласт,
и потащит рабынь
на восточный базар
просвещенный акын,
кто бы что ни сказал.
Эта песня куда горше боли моей,
пейте впрок, господа,
будет много больней.
Мой непройденный путь –
мирозданья игра;
ну и ладно, и пусть,
ближе к теме пора.
Невеселый оскал
кажет битый орел;
слишком рьяно искал,
ничего не обрел,
жемчуга да икру
я на ситец менял.
Но когда я умру –
воскресите меня.
* * *
Без видимых причин,
разумных объяснений,
себе – не господин,
слуга своей же тени.
Извечное «авось»
сбивает с панталыку,
да так уж повелось:
ни ропота, ни рыка.
Страшит кого-то зло, –
картинки, барельефы?
Мне на червях везло,
но при раздаче – трефы.
Условно обречен,
расспрашиваю черта:
и вроде ни о чем,
а все равно о чем-то.
Тоску замуровав
в исписанной тетради,
к чему качать права,
каких иллюзий ради?
Без видимых причин,
без лишнего вопроса┘
Намедни – кокаин,
сегодня – кровь из носа.
* * *
В провинции жизнь попроще:
людей меньше, да лучше,
а времени – как грязи.
Зри поверх крыш – то поля
в клетку, то рощи...
Написать идиллию разве?
Выйдешь в переулок,
а у завалинки
кучкуется молодежь.
И в груди засвербит
что-то маленькое,
но въедливое, как вошь.
Закусив раскатанную губу,
отмахиваясь от комарья,
наблюдаешь аборигенов гурьбу,
взглядом – голоден, телом – рьян.
Подойти бы, обнять вон ту, –
в джинсах со стразами
(по сельской последней моде),
но ведь оттолкнет, зараза,
еще и даст по морде.
А вдруг подумает: «Житель столичный, –
какой резон посылать на фиг?
Вестимо, в карманах полно наличных,
да и лицом не урод, папик».
И таким макаром позволит
все, что угодно;
пива хлебнув, станет воды тише,
молвит: «Поедем отсель,
и будем свободны,
рожу тебе, если пропишешь».
Но это, конечно, фантазии глупые.
Реальность такова,
что не видать ей моей халупы,
на которую давно утратил права.
И пока я рефлексирую,
как заезжий мусью, –
ее обнимает-слюнявит другой,
и она отвечает ему
вза-им-но-сть-ю,
и дрыгает правой ногой.
Так что спешу себе мимо,
считая версты ли, мили, и путая след,
и шепчу: «Любите друг друга, милые»,
будто мне уже тысяча лет.
