Эмиль Сокольский
Поэт Евгений Мякишев.
Фото Екатерины Богдановой
Поэзия Евгения Мякишева своеобычна, нужны ли какие-то параллели? В связи с ним вспоминают: обэриуты, Барков – ну и что? Возможно, и дали они толчок, но развивался-то Мякишев своим путем, создавал собственные миры, населяя их «диковатыми персонажами», как выразился петербуржец Валерий Шубинский (сам создатель сюрреалистично-фантастических миров). «В стекляннотощей электричке/ Толпа на жердочках сидела┘», «На юг летела стая петухов,/ Горланя бледнолицые закаты,/ А рядом с нею стадо пастухов/ Летело, оседлав кокарду хаты», «И пусть древесный человек/ Похож на медленный поклон┘», «У девочки тоненькой ножки похожи на палочки –/ И длинная шея тонка» – эти странноватые картины демонстративно отменяют «здравый смысл» и логику, перенося в область поэтической мысли, поэтической логики, поэтической мифологии, где возможны самые невероятные события. Мякишев поступает радикально: переворачивает реальность с ног на голову, доводит ее до гротеска. В такой реальности ему уютно, легко. Вызывающе дерзко и весело вкрапливая в стих неожиданные архаизмы, он уходит в дразнящие воображение призрачные сферы и тогда, когда, казалось бы, искренняя, идущая от высокоромантично настроенной души пейзажная зарисовка ничего подобного не предвещает. «Ступенчатый воздух Невы, голубое дыхание Невки,/ Фонтанки растерянный взгляд┘», и вдруг – в Фонтанке «плещутся девки», и «веселые крики струятся», и на все это смотрит из-под век «гранитный гомункулус» (Петербург)┘ «Черный дом, окруженный каналом с неживою, стоячей водой,/ Сплошь укрытой цветным одеялом из гниющих растений┘» – и там, в этом мрачном доме, – зазеркалье, где по «тайным местам», «сквозь гирлянды сырой паутины, по гниющим зыбучим коврам,/ мимо патины идолов, глины истуканов» водит рассказчика дева с мертвенно-бледным лицом и бескровными устами┘
Что там обэриуты. Мякишеву можно «навесить» и символистов, и Клюева (с Клычковым в придачу), и классиков ХIХ столетия, и┘ да хоть Горбовского с Рейном (последние близки поэту по «открытости», ясности высказывания в отличие от утаивающих явные смыслы Елены Шварц, Александра Миронова, Олега Юрьева┘). Можно поставить рядом с ним и «сказочного» Дмитрия Григорьева. Но зачем? Мякишева отличают свобода и безоглядная независимость от кого бы то ни было. «Влияния»? Хочется сказать иначе: «воздух поэзии», которым напитан Мякишев; в этом воздухе я улавливаю даже порой и дурманящие токи стиха Леонида Аронзона. Вообще Евгений Мякишев – это гремучая смесь: в нем уживаются и «холодных рыб косяк и птица хохотун», и «коварный лис, премудрый бер, воды ребристой сруб, сырой земли покатый склон и воздуха шатун». Я цитирую стихотворение, в котором мифотворчество достигает размаха торжественной метафоры прямо-таки вселенского поэтического дара: «Вокруг меня струится свет – я ветвь в его лесу,/ Огонь, блуждающий в ночи – мой нареченный брат».
Кто еще с такой непринужденной шутливостью и лексической раскованностью может поведать нам, например, о том, куда подевалось лето: оно «дождливой осенней порою/ Ушло на бульвар и живет там, как шлюха», или как приходит зима: «дева нагая», она с колотуном из мореного дуба и полной сумкой снега, в которой «зевает колдун», продвигается вдоль российских полей┘ В общем, главное у Мякишева – вольное течение поэтической речи, неутомимо метафоричной и образной; поэт постоянно напоминает нам, сколь богат русский язык и что есть в нем слова, большинством из нас позабытые, а может, большинству и неизвестные. Размер строго отрегулирован, стих петербургски опрятен, чувство ритма и стиля безупречно (что, кстати, сближает поэта с Геннадием Григорьевым, сугубым традиционалистом). Пейзажи Мякишева (которые я поторопился легковесно назвать зарисовками) переданы первобытно-остро и свежо, они почти физически ощутимы:
Блудливая, глумливая весна,
Измятая, по рытвинам, по ямам,
Издалека, воспрянув от сна,
Идет-гудет в обнимку с ветром пьяным;
Лениво длинным щелкает хвостом,
Скребет когтями за отвислым ухом,
Ночует одичало под кустом,
Валяясь средь отбросов кверху брюхом┘
При таком безудержном потоке образности – грубоватой, на грани бесстыдства – полшага к цинизму, к ненормативной лексике. И эти полшага совершаются. Мат в стихах Мякишева стремителен, остр, смачен, иногда – чрезмерен, однако он выполняет чисто «украшательскую» функцию, делает слог затейливым, не коробит – смешит, поскольку поставлен в нужное время в нужное место, фонетически насыщая строку. Иногда – и накаляет стихотворение. Это, с позволения сказать, народность, образ русской распоясанности, невинное озорство, столь органичное в частушках (а без соленого словца, простите, настоящих частушек не бывает). «Традиция массовой барковианы», как сказал о стихах поэта фольклорист Плуцер-Сарно? Да уж ладно: у нас все население России наследует традиции массовой барковианы. Взгляну на дело иначе: на праздник слов, который создает Мякишев, не допускаются только новомодные, лишенные внутреннего наполнения иностранные слова, всем остальным – добро пожаловать.
И о цинизме нельзя говорить всерьез: конечно же, он напускной, поскольку обряжен в юмористическую одежду; сказать проще, цинизм поэта – шутка, литературный прием. Иронии здесь не найти (кроме, конечно, самоиронии – но то уж «другая» ирония) – вот, кстати, верный признак внутренней свободы поэта. Мат в его стихах – «мета их подлинности», – заметил Топоров, – правда, оговорившись: «Или ее имитации?» Что имел в виду всезнающий критик под подлинностью? Исповедальную искренность, честность высказывания, поэзию высокого качества? Не пояснил┘
Бесшабашный, энергичный стих Мякишева подчеркнуто театрализован, с ним здоровый, сильный человек чувствует себя на одной волне. Пожалуй, Мякишева нужно рекомендовать людям слабовольным и даже физически нездоровым для поднятия духа, ибо в природе такой поэзии – принципиальный отказ от хандры, от депрессии, от изнурительных самокопаний, от послушного погружения в тоску. «Узнаю тебя жизнь, принимаю!..» – так, совсем по-мякишевски, восклицал «трагический тенор эпохи».
(...)
Павел Крусанов назвал Мякишева «украшением Петербурга и России в целом». В этой мысли важно было не упустить «Петербурга». Мякишев – очень петербургский поэт. «Петербургские» стихи иногородних – как правило, всего лишь «воспоминания о Петербурге» – совсем не передают или передают поверхностно питерскую атмосферу: звук не тот! (более того, такие стихи я считаю спекуляцией на имени «Петербург», хотя и сознаю, что не прав). Евгений Мякишев любит сетовать на мрачность города (традиция, которая тянется от классической русской литературы до упомянутых выше Аронзона и Геннадия Григорьева), называет его вслед за Мандельштамом «гробом» и приглушенно проговаривает-пропевает, сдерживая тон, скупясь на светлые, яркие краски (северу, впрочем, и не свойственные): «На болотистой почве торчит, уцепившись за кочки,/ Очарованный город, склонивший главу над Невой», «В этом городе-призраке признак/ Жизни праведной – бледность лица», «Легко ль сойти со дна двора-болотца,/ Теряясь в переулках, где – ни зги», «В Петербурге не воздух, а вздохи лежащих в земле,/ А земля здесь – трясине и тине родная сестра»┘
