Николай Скрёбов
Павел Маркин (Ёж). Буквенные птицы.
– СПб.: Формат, 2012. – 94 с.
Лирика Павла Маркина, собранная в книге «Буквенные птицы», вначале настораживает: не игра ли, затянувшаяся с детства? Натыкаешься на «токо» (вместо «только»), на обилие однокоренных рифм, на кокетливую наивность интонации («Меня родня считает дураком…», «Я к себе даже хуже, чем враг…»), на реминисценции из Есенина – и уже приходится осаживать себя во избежание предубежденности.
Но стоит сфокусировать внимание на лирическом «я», на первом лице, от которого ведется речь едва ли не в каждом стихотворении, начинаешь испытывать сочувствие, близкое к тому, что нам дается, по Тютчеву, «как благодать». Вот этот человек еще маленький, зачарованный букварем в Интернете, обводит контуры букв «заныканной» ложкой, и ему впервые кажется, что эти непонятные значки подобны птицам, влекущим в «неведомую даль», а усталая учительница обрушивает сказку черствым прозаическим упреком. И вот ему, уже взрослому, в общежитии «строка вступила в сон… и спать вдруг стало нестерпимо», и творчество приносит радость, но впереди – неизбежный прозаизм: «Читальный зал центральной всей библиотеки мне на ошибки указал… И сон вписался в картотеки». А вот и противостояние обескураживающим неудачам, пусть пока в облике амбиции, обращенной в будущее:
Я в вахтовом журнале родословной
впишу большими буквами – ПОЭТ,
моих стихов осмысленные волны
начнут рассказ про новый континент.
Это было написано еще в 1987 году, когда поэту представлялись, очевидно, лишь контуры будущего открытия, а овладение лирическим пространством шло медленно, преодолевая рутину обыденщины, – не об этом ли тогда вырвалось? «Озаренье редко так находит, помогая что-то понимать». И двумя годами позже, следя за перелетом птиц на вьюжный Север, поэт с нарочитой неторопливостью формулирует постулаты, неновые для других, но ставшие основополагающими для него самого:
И такой же инстинкт гонит дальше поэта,
прорубая в душе ход в другие миры.
Значит, лирика – это подобие света.
Этот свет не увидеть без них до поры.
В те миры не один гражданин углубился…
Там законы не действуют, вьюги вия…
Да еще говорят, чтоб отдельно рубился,
чтоб поэзия, значит, была лишь своя.
Может быть, и не задаваясь художественной целью специально, Маркин поэтизирует географию Севера, в его строку непритязательно, с естественной непринужденностью ложатся Кола и Кандалакша, Имандра и Усолка, Канск, Упалакша, Мантурово… Играя вроде бы утилитарную роль обозначения места, эти слова создают некую звуковую ауру сурового образа жизни – и потому усиливают эмоциональную окраску стихотворной речи. Благодаря этому читателю понятнее и чувства, испытываемые пьяным мужиком и его дочкой по отношению к Беломорью и Сибири («Надо видеть, как пальцы в наколках…»), и неожиданная патетика в стихотворении «Мантурово – город небольшой…»:
Слушал я и снова верил в Русь!
Сколько б жизнь под корень ни косила,
все равно я веровать берусь!
Так и каждый – в том, наверно, сила.
«Вот ты посмотри, сейчас река, –
это Унжа, мы уж на пороге.
Для меня здесь – центр материка», –
говорил попутчик по дороге.
Постигая новые пространства, герой Маркина словно проецирует на них увиденное и пережитое раньше – так складывается своеобразная мозаика его судьбы, вмещающая и эпизоды нелегкого детства («Открыл случайно я блокнот…», «Анатолий Бредов, что гранатой…»), и первые шаги в творчестве («Я сплю в общаге чутким сном…», «Когда на Арбате читаю стихи…»), и память о юной любви («Подснежники», «Я приеду к тебе из последней…»).
Исповедальность лирики Павла Маркина всеобъемлюща, она распространяется и на те стихи, в которых нет лирического «я». Читатель сопереживает собакам, победившим волков и расстрелянным за свое вольнолюбие («Во дворе на цепи волкодав…»), радуется тому, что сон моряка об измене жены оказался не в руку («Моряк пришел… И дети лишь встречают…»), потрясен самоубийством солдата из-за нелепой шутки товарища по службе («На севере, да за Полярным кругом…») – эти и другие сюжеты разработаны в той же лирической тональности, что и стихи, о которых шла речь выше.
В последние годы с легкой руки Юрия Беликова в литературный обиход вошел термин «дикороссы». По внешним признакам лирика Павла Маркина тяготеет к «дикорастущей поэзии». Однако с точки зрения единства ценностных представлений поэт ближе к есенинско-рубцовской традиции. И хотя Есенин у него именуется и Сережей (чего, помнится, не позволил себе Маяковский), и даже Сержем, а Рубцов не упоминается вообще, элегические мотивы обоих знаменитых предшественников ощущаются и в структуре образа природы, и в интонационных пристрастиях Маркина. Но у него «выбора нет» – в духе нового, жестокого времени.
Все невесомо, и нету опоры,
некуда больше идти…
Снова насущными сделались споры,
те же, о лучшем пути.
Судьбы поэтов бескормицей схожи.
Выбора, в общем-то, нет:
чтобы творить, надо вылезть из кожи
и отползти от монет.
Вспомним, в 60-х у Николая Рубцова: «Стукнул по карману – не звенит. Стукнул по другому – не слыхать…», а в 20-х у Сергея Есенина и того короче: «Поэтам деньги не даются».
«Наше время трудновато для пера», – сказано было в середине 20-х. Что же можно сказать о середине 80-х, когда начинал Павел Маркин? Зарождалось новое время, возгорались манящие огни, из которых многие оказались обманными. Становление поэта на болезненном изломе 90-х и нулевых не могло пройти без издержек. Тем более радостно приветствовать его книгу «Буквенные птицы», запечатлевшую путь от раннего увлечения словом до поэтической зрелости.
