Алевтина Дорофеева
Уплывает в заброшенный край наш корабль – унылый сарай. Эдвард Хикс. Ноев ковчег. 1846. Филадельфийский художественный музей
* * *
С обезглавленной спичкой в исчирканном коробке
Человек идет за «Рябиной на коньяке»,
За батоном хлеба, пельменями, мягкой «Явою».
Отчего-то всю ночь ему не спалось,
Видно, знает, что, если оборвалось,
Не всегда начинается заново.
На стене обреченно висит календарь.
Для него никогда не наступит январь.
Истощенным зажеванным стержнем
Записал ее номер в похмельном бреду,
Хотя ясно сказала, что я не приду,
В прошлом веке, легко и небрежно.
И исчиркана спичка в косом коробке,
И допита «Рябина на коньяке»,
И докурена мягкая «Ява».
Он звонит однокласснице, старой, как Рим.
Но всю ночь истерично беседуют с ним
Лишь гудки не прерываемые.
Вот бывает, оборван маршрут и путь.
И здоровье ни к черту, рассыпалась ртуть,
Как окурки под слабой рябиною, –
Эти точки пространства в плену у кривых.
Если мертвый безропотно любит живых,
Его взгляд наполняется инеем.
* * *
Так хотела быть в детстве пиратом,
Что пришлось целоваться с Маратом,
Срезать косы Безуховой Ире,
Быть в мальчишеском странном мирке
Пятой звездочкой на коньяке,
Буквой с номером тридцать четыре.
Нет глупее девичьих затей –
Воспитать из резины детей.
Лучше бегать с корявой винтовкой,
Пусть в ларек за холодным пивком,
Но зато быть своим мужиком –
Малолетней фартовой чертовкой.
Уплывает в заброшенный край
Наш корабль – унылый сарай.
Оформляются лифчиком груди.
И пытаются вместе уснуть,
Те, с которыми начат был путь, –
Повзрослевшие грустные люди.
* * *
Льет проливной и ноет коренной.
Он шел с завода и застрял в пивной.
Прожег дыру на куртке из плащевки.
Нет сил бежать куда глядят глаза.
Под небом спит платформа Яуза
И фабрика с зонтами по дешевке.
Льет проливной, двор подметает Ной –
Таджик с библейским именем, чудной.
Три года пил, не выползал упрямо
Из дворницкой, подобной конуре,
Зубной и вечно ноющей дыре,
В бездонной ротовой вонючей яме.
Живот урчит, по крыше дождь стучит,
Идет мужик с завода и ворчит,
Ворчит жена, мешая макароны,
Ворчит метущий двор усталый Ной,
Ворчит живот, десна и коренной,
Ворчат гнилые спальные районы.
Прожег дыру, забросил в конуру,
Пивко, батон, минтаеву икру,
Заснул под «Вести», на ночь выпив двести,
А Ной метет бездонный двор, из мглы
Растут листвой засыпаны углы
На беспричинном и ненужном месте.
Столичная
Верблюжья поступь старика
На лестничной пространной Гоби.
И два носка, и три чулка –
Не сохнут в кухонной утробе.
Со мной сосед и мудрый кот,
Веревка с армией тряпичной…
Гостиница «Москва» плывет
В туманной рамочке «Столичной».
Из времени рекордных вод,
Разлитых на спортивных матах,
Ко мне сегодня приплывет
Бутылка из семидесятых.
Посланье сломанных эпох
Стаканной гранью будет ранить.
Сосед мой пьян. Сосед мой плох.
Читает Слуцкого на память.
Как гениальна ерунда,
Как сладостно в незримой тине.
Я не могу попасть туда,
Где не было меня в помине.
* * *
Ты спишь, плывущий по горизонтали,
Как башня, от меня скрывая сны.
Пролетов лестничных я вывожу спирали,
Едва касаясь пальцами спины.
И эхо пыльно в гулком коридоре,
Забытое ненужным беглецом,
Как ключ, оставленный в дверном затворе
Со стершимся измученным рубцом.
Ты спишь, плывущий от меня в пролеты,
Я прижимаюсь животом к спине,
И чувствую: рожу тебе кого-то,
Кто будет так же непонятен мне.
