Григорий Макаренков  |
| Благодаря переводчику читатель
проникается французским духом… Николай Тархов. Улица парижского предместья Сен-Мартен. 1901. ГТГ |
Несмотря на множество переводов французской поэзии XIX века, издававшихся и переиздававшихся в последнее 10-летие, книга Андрея Кроткова, вышедшая под занавес ушедшего года, обращает на себя внимание.
Работы известного в узком цеховом кругу поэта-переводчика Кроткова неоднократно появлялись в различных журналах и альманахах, выходили в антологиях (бодлеровские «Цветы зла», опубликованные издательством «Радуга» в 2006 году, «Семь веков английской поэзии», увидевшие свет годом позже в издательстве «Водолей Publishers»), но отдельной книги переводов до сих пор не было. «Уснувший в ложбине» восполняет этот пробел.
Примечателен список поэтов, вошедших в мини-антологию. В ней соседствуют главные идейно-эстетические оппоненты второй половины позапрошлого века: поэты парнасской школы (начиная с ее основоположника Теофиля Готье) и символисты (от Шарля Бодлера до Стефана Малларме и Жоржа Роденбаха).
Такое соседство приводит к любопытным результатам: антагонисты неожиданно сближаются и обнаруживают точки соприкосновения.
Так, сонет «Soror Dolorosa» парнасца Катулла Мендеса вдруг оказывается созвучным созданному примерно в то же время сонету «Тоска» символиста Малларме, а записной парнасец Франсуа Коппе в своем раннем стихотворении «Волна и колокол» сближается по стилю с Артюром Рембо, которого сам впоследствии резко критиковал.
Эти сближения становятся заметными и русскому читателю:
…Все стало вдруг иным.
В щепу челнок разбился,
И в бездну канула
бушующая мгла;
Разнесся благовест
во все колокола –
На старой звоннице
один я очутился.
 |
| Уснувший в ложбине:
Французская поэзия XIX века в переводах Андрея Кроткова. – СПб.: Издательство имени Н.И. Новикова; Контраст, 2014. – 256 с. |
Я колокол обнял,
как всадник скакуна,
Так, что не оторвать –
а веки плотно сжаты;
И, кладку древних стен
поколебав, раскаты
Гудели в голове; и был
я как струна.
Зачем молчит мой сон,
меня не отпуская?
Куда ведет нас Бог, безмолвен
и угрюм?
Бесплодные труды
да вечный гам и шум –
Не такова ли ты,
земная жизнь людская?
Парнасец Огюст Лакоссад, практически не известный у нас его собрат Андре Лемуан, старательно забытый советской эпохой Коппе обретают в лице переводчика чуткого соавтора, воспроизводящего стилевое своеобразие каждого из них.
Однако наиболее впечатляющим событием этой книги стали переводы Рембо и раннего Малларме.
Рембо у нас переводят слишком приглаженно, тщательно лакируя все шероховатости, в то время как русским аналогом его стиля является скорее взъерошенная и жутковатая манера Владимира Нарбута.
Кротков представляет нам Рембо таким, каков он есть – гениально косноязычным и запутанным, своенравно-ехидным, грубовато-нежным, беспомощно-ранимым и искренним до самой последней исповедальности.
Переводчику удалось передать сочность языка этого enfant terrible французской поэзии, многомерность, яркость и неоднозначность его образов. Не случайно поэт и переводчик Евгений Витковский отметил переведенный Кротковым «Пьяный корабль» как «лучший из переводов, появившихся в постсоветское время». Для антологии переводчик представил новую редакцию этой работы.
Следует отметить превосходное полиграфическое качество книги, особенно заметное на фоне ощущаемого в последнее время падения уровня издательской культуры.
Оформление неуловимо напоминает стиль знаменитого парижского издателя позапрошлого века Альфонса Лемерра.
