Емельян Марков  |
| Дремлющее добро
переливается в облака. Фото Дарьи Варзиной |
«Дремлет Москва, словно самка спящего страуса», – писал Брюсов.
Тут нет ни Москвы как таковой, ни живого страуса, а есть «символ» Москвы. Общее понятие сводится с предметом в метафору, отчего рождается символ, не подтверждающий реальность, а снимающий ее ради себя самого – самодовлеющий символ. Творится легенда, сказка, столь милая русскому сердцу.
В стихах Александра Сенкевича, составляющих его новый сборник «Неоконченное прошлое», также общие понятия на острие поэтического восприятия сводятся с достоверной предметностью.
Стоят предметы неподвижно,
приземисты и тяжелы.
И тишину, как сок, я выжму
из прелой мякоти жары.
Дойдя до сокровенной сути,
где чудеса разрешены,
смогу я сохранить в сосуде
густые капли тишины.
Вот что происходит в этом отрывке с тишиной: она выжимается, как густой сок, причем ощущается вяжущий вкус этого сока. Но появляется ли здесь некий символ тишины? Нет, он не появляется. Тишина опредмечивается совершенно наглядно и реалистично, а предмет через сравнение с нематериальным понятием богатеет собственным бытием.
А зло?
Про зло не говори.
Оно, оформившись во что-то,
хотело бы занять пустоты
в душе, в сознанье и в крови.
Но этим утром не найдя
ни места для себя, ни силы,
оно, явившись, испарилось,
как брызги редкого дождя.
 |
| Александр Сенкевич.
Неоконченное прошлое. – Рига: Poligrafijas infocentrs, 2015. – 112 с. |
Такой метафорический принцип выдерживает любую опосредованность. В приведенном отрывке, например, зло ищет предметности в артериальных емкостях, в нематериальной душе и в самом рассудочном восприятии, не находит себе места, все же опредмечивается в редких брызгах дождя, которых температура ощутима при чтении с точностью термометра, и в довершение исчезает, удаляется. Температура дождя ощущается кровью в противодействии подступам зла.
Как охарактеризовать традицию, из которой возник поэтический феномен Александра Сенкевича? На первый взгляд в русской поэзии однозначно ее выявить непросто. Вспоминается Леонид Губанов. Однако у Губанова отвлеченные понятия крайне драматизированы, они совершенно сплавляются с предметностью, образуя с ней единую реальность. У Губанова они олицетворяются, у Сенкевича же они удерживают свою абстрактную чистоту.
Сенкевич как поэт и переводчик существует в двух литературных традициях – еще и в индийской, в классической дали которой мы и замечаем истоки этой образной структуры:
Горшечнику подобно, злобный
рок
Мою живую душу смял в комок,
Как глину, и швырнул рукой
коварной
На колесо терзаний и тревог...
И еще:
Из страха с похудевших
пальцев перстни потерять,
Она идет с воздетыми руками.
Как будто бы готова разлуки океана измерить глубину.
Эти два отрывка из Бхартрихари и Бихарилала Чаубе разделяет не одно столетие, первый в оригинале написан на санскрите, второй – на хинди, все же душа, динамически сравненная с глиной, и измеренный поднятыми руками океан разлуки дает нам нить искомой традиции.
Но Александр Сенкевич не индийский поэт, а русский. Свой поворот к Индии он описывает очень своеобразно. В 1957 году в Туве он, брошенный проводником, оказался на оставленном прииске, где нашел кипы личных дел зэков. «...Пока было светло, я читал; утром встал – снова погрузился в чтение... Эти люди никому не были нужны – и плевать все хотели на их личные дела... В те дни я многое передумал... Так начался мой путь в Индию».
Как же никому не нужные зэки связаны с Индией? «Есть индивидуальная душа и есть мировая душа, и они обязательно сольются. Поэтому я так легко вошел в мистический мир Индии», – объясняет Сенкевич.
Теперь вспомним стихотворение Николая Клюева «Белая Индия».
За ладанкой павий летал
Гавриил
И тьмы громокрылых
взыскующих сил, –
Обшарили адский кромешный
сундук
И в Смерть открывали
убийственный люк,
У Времени-скряги искали
в часах,
У Месяца в ухе, у Солнца
в зубах...
…На дне всех миров, океанов
и гор
Цветет, как душа,
адамантовый бор, –
Дорога к нему с Соловков
на Тибет,
Чрез сердце избы, где кончается
свет.
Думается, эта самая Белая Индия и увиделась Александром Сенкевичем на брошенном сибирском прииске. Здесь ракурс и перспектива схождения общих понятий с предметным миром. Они – не сходятся полностью, как Индия с Россией, но они синтезируются в Белую Индию, царство, которое, по Клюеву:
…за печуркой, под рябым горшком,
Столетия мерит хрустальным сверчком.
И тут, в Белой Индии Александра Сенкевича, – псалом Давида бьет по сердцу, «как по лицу крапива», а само сердце хранится «за ветвистыми ребрами» – «нашей крови и духа гнездо»; ветви – гнездо, ребра – сердце, но прежде всего – духовное сердце. Дремлющее добро здесь переливается в кучевые облака.
В завершение приведем отрывок из стихотворения Александра Сенкевича, который, на наш взгляд, исполнен заглавным принципом его поэтики; отметим, что поколение здесь сравнивается с белоснежием листа бумаги:
И всё равно мы будем те,
кто, оказавшись в липком
мраке,
не поддаётся темноте,
как белоснежный лист бумаги.
Кто, пересилив боль тоски,
преображает всё на свете:
тяжёлых красок многоцветье
в почти бесплотные мазки.
