Елена Крюкова  |
| Ирина Горюнова.
Капитолийская волчица. – М.: ВестКонсалтинг, 2015. – 118 с |
Верлибры – форма нетрадиционная для русской поэзии; однако в последнее время принцип свободного письма завоевывает такие мощные позиции, на которых он смотрится естественно вписанным в пространство русской культуры. Таковы верлибры, наполняющие новую поэтическую книгу Ирины Горюновой «Капитолийская волчица».
Рефреном книги, ключом к ней могут стать слова с эффектом мегаобъединения – эта тема звучит не раз, она рассыпана по текстам тайно и явно:
Мое тело татуировано
картой мира,
И на нем пульсирует
маленький земной шар...
Вербальное богатство не подвергается сомнению – автор словно хочет выплеснуть на страницы все приметы красоты, радости, отчаяния мира. Это эстетика, где, делая акцент на безусловное торжество прекрасного, художник ни на минуту не забывает о том, какой ценой мы платим за рентгеновское излучение тотального счастья:
Завожу амбарную книгу,
подсчитывая грехи, –
Опись имущества, жалкие
крохи с барского стола.
Ад и рай гнездятся в черепной
коробке, срывая крышу.
Занавесьте зеркала, когда
я уйду.
И все же при всех – убедительных и удачных – попытках отобразить универсум это книга лирики, и это лирика XXI века, исполненная контрастов, подчас «несовместимых с жизнью» одного фундаментального образа, зато подчеркивающих перламутровые переливы непредсказуемого, то опасного, то упоительного бытия. В подобной модели мира «автороцентризм» – один из штрихов, что кладутся, как живописные лессировки, на изначальный Божий замысел. Так поэтом заново пишутся ад и рай, что «стерегут нас» вполне по-блоковски, и интимная интонация объединяет магией вдоха и выдоха и боль души, и исторические, временно-пространственные параллели:
Остановись, чтобы
остановить время,
Смести точку сборки,
Нарисуй новую картину
мира,
Где больше не отражаются
беды.
Социальные соглашения –
бред угасающего мира,
Он исчезнет, как
Атлантида, Великий Египет
И майя…
Попытка создать гигантский верлибр-азбуку, некую формообразующую символику, что совместила бы в себе разнородность уникальных элементов, бытийных «клеток», из которых состоит все сущее, и таинственную душевную и духовную жизнь человека, которому одному дано осознать расположение узоров на мощном ковре Вселенной, – эта попытка, на наш взгляд, удалась, и здесь «культурный шок» происходит даже не оттого, что в тексте сталкиваются полярно противоположные вещи, понятия, персоналии, а потому, что слишком близко поставлены отдельная, индивидуальная жизнь и парадигма бытийного множества:
Лампада лиры –
Ложь логоса
Лоском…
Льдом…
Медом…
<... > Храм хрупок хрустом
Хижин. Химеры.
Хазары хохотом
Харакири –
Хилость хурмы.
Холод.
Иной раз внутри верлибров пробивается, как нежный росток, робкая ритмика, сходная с античным гекзаметром, и четкость ритмической пульсации ярче подчеркивает задыхание, сомнение, надежду, что просвечивают в строках, на удивление простых и прозрачных (а автор на самом деле владеет всем образным спектром и может удивлять почти барочной насыщенностью стилистики):
Кидаешь в растопку все
новые-новые чувства,
Ведь кажется, если их
меньше, то можно
простынуть и выстыть,
А так они, может, хоть
как-то осветят дорогу,
Не факелом, так фонарем
или просто огарком…
Понимаешь, почему книге дано такое название: капитолийская волчица – это и античный символ, и символ гораздо более древний, хтонический, прабиблейский (древнейшие семитские статуэтки изображали Лилит рядом с волком) – римская волчица, по преданию, выкормила братьев, один из которых, убив другого (и здесь всплывает мотив Каина и Авеля!), основал Рим и стал его первым владыкой. Любовь – такая же капитолийская волчица: она выкармливает нас – на смерть или на торжество, на царство или на отчаяние. И ее нежные сосцы в одночасье становятся каменными, бронзовыми – бессмертными.
Это книга о любви, как ни крути; назначение любой живой души – любить, и поэзия Горюновой полна этими любовными вечными мелодиями – нежности, слез, клятвы, борьбы, надежды:
Любить взахлеб, чтобы
теряться в мире
и становиться
И слепой, и зрячей –
одновременно...
Ирина Горюнова пишет и поэзию, и прозу, и детские книги, и критику; ее жанровая «всеобъемлющесть» предполагает все же наличие единой образной лиги, что смогла бы связать разнородные элементы ее творческого «я». И такой лигой предстает скорее всего ее свободное поэтическое высказывание, в чьей сиюминутности, мгновенности кроются масштаб и космичность.
