Андрей Тавров
Поэзия – родовспоможение. Рождение через Кесарево сечение. Миниатюра XV века. Национальная библиотека. Париж
Говоря о стихах Елены Зейферт, мне кажется, стоит вспомнить о трех типах поэзии в зависимости от их отношения к реальности. Первый, когда поэзия рассказывает. Это всем известная поэзия пересказа реальности, поэзия сюжета, лучшие образцы которой мы находим в немецких и шотландских балладах. Второй тип: поэзия, которая не рассказывает, а показывает. Если для наглядности вернуться к недавнему прошлому, то поэзия показа это, скажем, Андрей Вознесенский, это вся поэзия презентации, родившаяся в прошлом веке на Западе и прочно привившаяся в России. И третий тип поэзии, когда стихотворение не рассказывает, не показывает реальность, а создает ее заново, предоставив наиболее глубинному ее уровню войти в строки и метафоры. Это Мандельштам, Заболоцкий, Парщиков… Это поэзия особого отношения к миру и особого внутреннего переживания, более нацеленная не на внешнюю фактографию, а на некоторые непроявленные словесные фразеологизмы, которые говорят правду о мире еще до вмешательства авторской воли поэта. Что не мешает этой воле быть предельно активной.
Такова поэтическая установка Елены Зейферт. Достаточно прочитать стихотворение «Молчание», чтобы убедиться в этом. Вот как «пасечник» (поэт) Елены Зейферт прислушивается, настаивает тишину:
Тихий пасечник, соты
твои пусты, как сады,
сиротея, просишь еще
немного родства…
Лишенность дара речи у поэта – это его родство с великими вещами мира: деревом, водой, воздухом. Такая немота всегда в конце концов рождающая. Но слово, пришедшее из «глубокой тишины лесной», являет иную природу, чем слова, спешащие увлечь, доказать, обратить на себя внимание. Оно не более эффектно, чем восход солнца или дождь.
В лучших своих стихотворениях Зейферт дожидается именно таких слов. Причем появление их не ограничено пассивной тишиной, родовспомогательницей речи, нет. На пути происхождения таких строк их подхватывает мощная энергия – еще одна отличительная черта стихотворений Зейферт, выводящая речь наверх всегда живой. Думаю, что жизнь и энергия – то, что характерно манере этого автора с самого начала.
Речевой практике Елены Зейферт свойственна врожденная, а не заимствованная близость к метареалистической манере письма. В лучших стихотворениях поэтов-метареалистов всегда присутствует дзен. Дзен это то, что прорывает наглядную и убедительную реальность, расположенную на поверхности восприятия, которую бытовое сознание воспринимает как единственную. В метафоре дзен случаются странные вещи – мир выворачивается другой стороной. Или время начинает течь с обратным знаком. Или в полете орла угадывается человек, как у Заболоцкого. Или сом уже не сом, а тоннель из спальни на Луну, как у Парщикова. А вот стихотворение Зейферт «Ангел колокола, закопанного в земле»:
Колокол, не печалься.
Тебя ищут,
чтобы стать твоим звуком.
 |
| Елена Зейферт.
Потеря ненужного. Стихи, лирическая проза, переводы /Послесл. Л. Аннинского, А. Таврова, Б. Кенжеева. – М.: Время, 2016. – 224 с. (Поэтическая библиотека) |
Не торопитесь его читать и переходить к следующему. Побудьте с ним, с этими тремя строками некоторое время, возвращаясь к ним снова и снова – именно так читали на Востоке в период расцвета писательской и читательской культуры, медитативно. И вы не пожалеете. Возможно, вы узнаете о себе что-то новое, возможно, небывалое, невыразимое словесно, как все лучшее, что остается с нами после некоторых стихотворений – послевкусие, которого не ухватить руками, не зафиксировать словом. Но слово способно к нему подвести.
Говоря о телесности, Зейферт соприкасается с интуицией Мандельштама, который настаивал не только на душе слова, но на его телесности. Но не на обыкновенной, непросветленной телесности, а на телесности воскресения. И это совсем особый модус словесной телесности (странно, что об этом никто ничего не написал, насколько мне известно). Слово умершее и воскресшее – вот что манило Мандельштама, вот к чему он подошел вплотную. Умершее, ставшее тишиной, потерявшее себя и нашедшее заново, вынырнувшее из Эреба слепой ласточкой, обретшей новое зрение.
Такая телесность дается только сильной энергии. И, как я уже говорил, стихи Елены Зейферт ею пронизаны. Удастся ли реализовать автору это невероятное задание, мы не знаем. Но сама постановка такой проблемы, а она прочитывается в некоторых стихотворениях, достойна удивления и зависти.
Прозрачная сторона стихотворения Зейферт присутствует как невидимый ток энергии, окутывающей и омывающей ее «телесные» слова, которые и принадлежат этому потоку, и являются его манифестацией. В такой энергии стиха-речи скрыта/открыта мощная потенциальность, взламывающая привычный ход мысли, ибо она ближе к самой жизни, чем к законам грамматики.
