Может быть, ты создал бегемота?

И улица была разделена… Адольф Мильман. Деревенская улица, 1913. Таганрогский художественный музей

Особое место книги Владимира Захарова в контексте современной поэзии обеспечено, к сожалению, не тем, что она написана верлибрами и белыми стихами. Оно обеспечено тем, что подавляющее большинство стихотворений вызвано на свет радостью, скажем сильнее – восторгом перед миром и жизнью. Думаю, вряд ли эти строки читает настолько далекий от поэзии человек, что он решит: «Подумаешь! Тоже мне открытие!» Скажем прямо: мы привыкли к тому, что поэзия произрастает не абы из какого сора, а преимущественно из боли, обиды, отчаяния, уныния, стыда и нытья, в лучшем случае добираясь до их преодоления, а в среднем – оставаясь в статусе талантливой фиксации того, что, может быть, не заслуживает никакой фиксации.

Другой вопрос – заслуживает ли наш мир такого восторга? Ответим с осторожным оптимизмом: местами. Так что же – получается, и Владимир Захаров пишет его этими самыми местами, а другими местами замалчивает? Не занимается ли он, пардон за выражение, пиаром Божьего мира? Тогда бы, сами понимаете, и доверие наше к нему было бы ограничено. Рискну предположить, что выдающийся ученый Захаров, оставляющий и в стихах, и в общении впечатление невероятно цельного человека, не отступается в поэтическом исследовании мира от простой научной честности. Стало быть, язвы и струпья иногда попадают в его объектив? А как же. Например:

…Но что делать с теми,

кто при жизни считал,

что убить человека –

все равно что зарезать 

барана,

кто с легкостью относился

к превращению человека

в заурядное мясо?

Я, человек городской,

увидел, как режут барана

только вчера,

на тридцать седьмом году

жизни впервые,

съели того барана за милую

душу.

Как прекрасен Дарьял!..

Владимир Захаров. Сто верлибров и белых стихов /Предисл. Ю. Орлицкого; послесл. И. Иословича. – М.: ОГИ, 2016. – 222 с.

Никуда не делись эти несимпатичные люди, относительно которых даже непонятно, что с ними делать. Но не век же на них любоваться – вот взгляд и переходит с баранов из невеселой метафоры на живого… нет, уже зарезанного барана (тоже невесело) – а там и на окрестности. Где подонки, а где Дарьял, спросите вы. А всё здесь, в стихотворении.

Эта косвенная логика восходит к образу Бога из Книги Иова (желающие могут перечитать эссе Сопровского или первоисточник). На справедливые упреки практически раздавленного праведника Бог отвечает (казалось бы) невпопад: а кто ты вообще, мол, такой, чтобы Меня упрекать? Может быть, ты создал бегемота или левиафана? То есть, где бы мы ни оказались в этом мире, Он открыт для нашего восторга ежедневно без санитарного часа во всей своей полноте – и именно в ней Он великолепен.

Далее. В стихах Владимира Захарова много света – именно оптического света, белой энергии. Но, потянув один смысл слова, мы неизбежно касаемся и другого.

Еще не начинало солнце жечь

и утро было свежим, как 

цветы,

которые в то утро 

распустились,

и вся дневная пыль еще спала.

И улица была разделена

границей тени и дневного 

света,

и он шагнул из тени в этот

свет.

Хочешь – не хочешь, а последняя строка звучит программно. Возможно, чутким читателям она напомнила Арсения Тарковского («из тени в свет перелетая»). Каюсь, я оказался недостаточно чуток, и мне Арсений Александрович аукнулся в другом месте. Захаров:

Изо всех снов

сон о том зеленом лесе –

самый страшный,

самый страшный.

Тарковский:

Никогда я не был

Счастливей, чем тогда.

Никогда я не был

Счастливей, чем тогда.

По-моему, связь Захарова с Тарковским очень мощная – и вот где она прослеживается вернее всего. Обоих поэтов  остро и лично волнует тема бессмертия. В математике – извините уж за такую прозу – есть два титульных способа доказательства существования объекта. Первый и лучший – предъявить. Но если с этим проблемы, можно предположить, что объекта не существует, и прийти к противоречию. Само собой, в поэтическом изводе это противоречие имеет характер не логический, а органический: протестует все существо поэта. У Тарковского с невероятной силой передано сомнение – но есть сила, которая одолевает эту силу. У Захарова прощупаны альтернативные варианты. Инструмент поэта – органика осваивает те территории, которые трудно освоить иначе.

Раз уж пошла речь о взаимосвязях и приходящих на ум именах, я бы – в отличие от уважаемых авторов преди- и послесловия – вспомнил Аронова и Тимофеевского. Общий тон; отношение к жизни как к завораживающему приключению. Как это ни парадоксально, многие радости рождают многие печали. Чем сильнее и тверже ты полюбил этот мир, тем больнее расставаться с теми или иными его фрагментами. И если даже есть что-то по ту сторону – сможет ли оно заменить это, которое мы так любили? Это скорее нота, чем вопрос.

Что еще? Многие стихотворения Захарова устроены как вход в некоторое пространство. Очень точно и с большим мастерством автор апеллирует к нашей с вами пассивной памяти, поэтому относительно небольшая россыпь слов влечет огромный веер ассоциаций, предметов, (слегка ускользающих) изображений.

Все ли мне понравилось? Ну… скажем так – у меня не вызвали сильного отклика стихотворения на геополитическую тему. Не то чтобы они хуже других; просто здесь мой образ жизни чересчур далек от образа жизни автора.

Позволю себе еще одну цитату:

Люди – скрепы времен. 

На зеркальной поверхности их

отражаемся мы, как мосты, 

выгибаясь дугою.

Если б не было скреп этих 

в смерти, в рожденье нагих,

отражало бы зеркало лишь 

облака над рекою,

отражался бы в нем только 

радуги праздничный взлет.

Время таянья кончилось, 

время дождей наступило,

в травах заяц скрывается, 

по небу ястреб плывет,

время быстро течет, вот 

и озеро ночью застыло,

и морозен рассвет, и лосося

окончился ход,

и гусей перелет, и олени 

трубят на полянах.

Разве можно себе представить 

тот слабенький лед?

Чуть отвлекся – он 

в трещинах, в длинных 

зияющих ранах.

«Алле! – справедливо скажет внимательный читатель. – А как это рифма пробралась в книгу верлибров и белых стихов?» А вот так. Если свободный стих действительно свободен, может он – вдруг, спонтанно, свободно – заговорить в рифму? Оказывается, да. Так, например, действительно свободный гражданин, который идет, куда ему вздумается, может забрести в (силлаботоническую) тюрьму и присесть отдохнуть на нары. Это было «объяснение» с долей шутки, а всерьез, по-моему, эти (очень дозированные) рифмованные участки книги – как гвоздь, на котором висит картина из верлибров и белых стихов. Мне бы не хватало гвоздя, хотя, конечно, картина важнее.